Олег Беломестных - Другой
«Во многой мудрости много печали…» — нет, отец его был не пустым гулякой, он был большим книгочеем, пропить мог многое, но не книгу. В доме их перегруженный книжный шкаф занимал почетное место, книги сохранялись бережно, как иконы. Отец знал многое удивительно верно, даже пророчески. Но, прожив почти семь десятков лет, он не смог найти примирения с окружающими людьми, старость его не стала мудрой и спокойной. Умирал он в одиночестве, далеко от всех, наверное, в страданиях. Какое солнце светит теперь ему?
Подъезжая к станции, Сергей Васильевич увидел маленькую церковь. Она была сооружена из какого-то бывшего станционного здания, так что отличалась от других домов лишь небольшим куполом и звонницей, приделанными над крышей. Выйдя на перрон, Сергей Васильевич решил подойти к ней. Церковь казалась забытой, никого вокруг видно не было, стены ее и низкий палисадник бедные и поблекшие. Калитка была приоткрытой, он вошел, но дверь в храм была заперта. Две слабые осинки жалко ударяли голыми ветвями по окошкам храма. Самохину вдруг стало так горестно, что заболело в груди, он даже подумал, что приехал сюда напрасно. Со звонницы от небольшого колокола тянулся канат, подвязанный у крыльца, Самохину почему-то захотелось его услышать, он неожиданно потянул за крепкую веревку и услышал тонкий, быстро утаенный ветром, звон.
Сергей Васильевич медленно шел от вокзала по разбитому асфальту, сквозь каждую брешь которого виднелась обильная жухлая трава, искал взглядом приметный дом. Поселок большой, население его, не имея постоянной работы, выживало лесными сборами ягод и ловлей рыбы.
Красная черепичная крыша и резные окна двухэтажного дома Николая Стрелецкого среди покосившихся развалюх красовались вызывающе и чуждо. Дом был большой, как и семья Николая, который имел несколько дочерей, зятев и даже внуков. После долгой службы Николай лишь по увольнении на скопленные деньги смог купить жилье в далеком поселке. Помотавшийся много лет по казармам и служебным квартиркам, он со всем своим выстраданным бездольем выстроил образцовый особняк с автономными электричеством и водой, механическим поливом и прочими хитрыми изобретениями, отгородив себя от вездесущей разрухи. Только местные безработные не понимали рьяную хозяйственность семьи Стрелецких, они то и дело залезали в их огород и обворовывали сараи.
Сергей Васильевич утонул в сильных объятиях Николая, искренне обрадованного встречей с давним другом. Сильно располневший, но с ярким цветом глаз и щек, Николай долго жал руку своему рано поседевшему другу. Воспоминания о долгих годах прошедшей службы волною, даже с влагою на глазах, нахлынули на них. Долго Николай водил по своему хозяйству, показывал, а потом, за обильным столом, рассказывал своим домочадцам о Сергее Васильевиче, нахваливая его верное товарищество.
Тепло принятый в уютном доме, в большой дружной семье Стрелецких, Самохин почувствовал острую жалость к своему бессемейному существованию. В их глазах его жизнь, наверное, казалась странной и бесполезной. Глядя на маленького внука Николая, играющего с котенком, он опять, в который раз за последнее время, вспомнил тот старый деревянный дом, в котором провел свое детство, высокие тополя возле дома и акации, вокруг которых жужжали пчелы, солнечный песок, из которого строил он солнечные города и дороги, и, конечно же, оно — вечно летнее и безмерно синее небо. Вспомнил он и бедную их квартирку, и тот запечатленный в памяти день, в котором отразилось все его согретое солнцем детство: открытое в яркую улицу окно, вливающиеся в него волны тополиного шелеста, жаркая истома солнечного света, раскалившего поверхность старого круглого стола, и — жук, пойманный в коробку из-под конфет. Жук громко скребся, требуя свободы, а он, чувствуя себя повелителем, долго держал его в картонной темнице, чтобы потом великодушно дать волю.
Тогда он был просто «Ежик» — его первое имя, когда он не мог еще выговаривать «Сережу». Этот Ежик вошел в его сердце с голосом отца да так и остался. И сегодня, в своем одиночестве, он был точно — Ежик…
Долго сидели и вспоминали приятели свое армейское прошлое, Николай угощал свежей рыбой, хвастал уловами, описывал прелести деревенской жизни. Сергей Васильевич вглядывался в его располневшее лицо, в румянец и множество мелких морщин возле глаз и пытался понять, как мог превратиться в зажиточного помещика когда-то бесшабашный, ничего не жалевший и не желавший Николай…
К вечеру стало темнеть, пошел серый дождь. Улицы с разбитым асфальтом обезлюдели, ложбины стремительно наполнялись водой. Сергей Васильевич вновь смотрел за окно, в палисадник, где частые капли бесконечно ударяли в листья тополя, настойчиво срывая самые слабые из них и быстро роняя на холодную землю.
Шальной подросток промчался на старом мотоцикле, разбрызгивая грязь. Куда-то, к себе домой, запоздало прошествовала важная, с набухшим выменем, коза. Черная ворона пила из лужи, опуская в нее огромный жесткий клюв, поднимая его и недовольно оглядываясь вокруг. Трое парней вышли из магазина по шаткой доске, прокинутой над залитым крыльцом. Они бережно и цепко несли водку в руках, возбужденные в предвкушении ночного угара.
Поселок засыпал под шум дождя в ранней темноте…
Дождь кончился в середине следующего дня. Было хмуро, но чувствовалось, что больше его не будет. Николай вывел из-под навеса мотоцикл, они закинули в люльку рюкзак Самохина, немного сухих дров, резиновые сапоги и ведро с картошкой.
Не всякий рыбак ездил к Глухому озеру, причиной тому была плохая дорога, которую вообще трудно назвать дорогой. Некоторые дотошные рыбаки на мотоциклах, велосипедах, просто пешком проторили еле заметную линию, которая вела вверх до подступа к горному хребту, за которым, в ложбине, между высоких гор, находилось озеро. Перевалить хребет можно было только со скарбом на спине. Мотоцикл ревел, не вытягивал ездоков по узкой, с выступавшими корнями, промоинами, колее. Порою он совсем глохнул от перегрева, не выдерживая медленного подъема, тогда им приходилось высаживаться. Николай курил и рассказывал с улыбкой о прошедшем лете, удачной рыбалке и, вдруг опечалившись, о недавней смерти своей собаки, которой кто-то воткнул в глотку черенок лопаты.
Невеликий по расстоянию путь был долгим по времени, однако картины южной приозерной тайги скрашивали дорогу. В гуще смешанного желто-зелено-белого леса поражали видом старые реликтовые тополя огромной высоты и толщиною в четыре обхвата, обезображенные старостью стволы были покрыты толстым слоем мха. Меж деревьев густо желтели стебли огромных папоротников и высохшие уже спицы высоченных зонтичных растений. Сине-зеленые ели долгими пиками вытягивались к небу, раскидывая в вышине остроугольную бахрому веток. И все это в соседстве с посеревшими от влаги березами.
Через три часа, измучив мотоцикл, Самохин и Стрелецкий добрались до подножия хребта. Разделив и навьючив на себя вещи, они продолжили путь по отвесному склону, хватаясь за ветви кедрового стланика. Сергея Васильевича доставала сердечная боль и одышка, они часто присаживались отдохнуть. Вершина горы была безлесой, на камнях ее росли мхи и лишайники, местами курчавилась пахучая богородская трава. С высоты хребта им открылся окруженный лесом поселок и — по-осеннему черная и неспокойная ширь Байкала, ограниченная синими хребтами другого берега. Они так долго взбирались, что изменился сам воздух, на этой высоте он стал казаться особо чистым, небесным. Где-то за огромной толщей одолеваемой горы их ждала запертая и вознесенная к небу чаша тихой воды…
Озеро открылось все и сразу, неправильно угловатое, сформированное склонами трех гор. Оно было невелико и почти не имело пологих берегов, горные склоны уходили в глубину его темной воды. Озеро называлось Глухим, наверное, по особой тишине, царившей в зажатой горами впадине. К общему впечатлению добавлялся вид густого елового леса, с проседью редких берез, и черной, как нефть, воды. Деревья покрывали внутреннюю поверхность горной чаши, подступая вплотную к воде.
Они пошли вниз к узкому участку берега между двух гор, единственному, где можно было полого разместиться возле озера. Да там и был собран из немногих бревен домишко, совсем маленький, замшелый, как и деревья вокруг. Виден он был только наполовину — врос в землю и до верха окошка зарос сухой травой. Высоко лишь торчала ржавая жестяная труба. Внутри избушки не было ничего, кроме железной печурки и нар из грубо отесанных полубревен. Стекла в окошке не было, Самохину пришлось отрезать кусок полиэтилена от дождевика и натянуть на кривую раму.
Николай оставил его, пообещав приехать ровно через неделю. Самохин проводил взглядом скрывающуюся средь деревьев фигуру товарища. Теперь он остался один с озером, среди близких к небу гор. Он обошел вокруг избушки, увидел следы давнего, не этого года, костра, затем присел на сваленную вершиной в воду старую ель и стал смотреть на темную, без блеска, гладь озера. Солнце уже прикасалось к горам, его остывающие лучи не пробивали мрака густого леса. Тишина — и ни одного живого голоса вокруг. Он оглядывал лес и старался понять, почему здесь нет птиц — наверное, это озеро высоко поднято и замкнуто грядой. Внимательно вслушивался, но, кроме легкого движения воздуха в ветвях, ничего не слышал.
