Олег Беломестных - Другой

Олег БЕЛОМЕСТНЫХ

ДРУГОЙ

Рассказ

Видит Бог, искренний рассказ — насколько нам возможно быть искренними — облегчает душу. Даже если это рассказ незнакомого нам человека.

О том, или еще о чем-то, стоял и размышлял, глядя в окно на потускневший от осенней непогоды мир, Сергей Васильевич Самохин. Он уже много дней наблюдал, как город медленно пустеет, становится серым и грязным, а мокрый ветер выхолаживает нагретые за лето асфальт и стены домов. Да, только год тому назад он был армейским офицером, безоглядно кружился в служебной суете, а теперь вот так, в одночасье, выпал из этого круга, когда внезапная болезнь сделала его досрочным пенсионером.

К сорока годам жизнь всякого человека — и Самохин не был исключением — становится размеренней, а холостяки, к редкому племени которых он принадлежал, сильнее втягиваются в заведенное когда-то расписание жизни. Прежний армейский распорядок надолго приучил Сергея Васильевича к раннему, в одно время, просыпанию и тщательной подготовке внешнего вида. А сейчас все это было ни к чему, и он мог бы спать до полудня, отращивать бороду, быть беспечным, как многие старики, просиживающие остаток жизни возле телевизоров и на дворовой скамейке. Не было и женщины рядом; за всю жизнь он так и не решился связать себя ни с одной, когда-то думал об этом, а теперь и не желал уже.

Жил Самохин в небольшой пустой квартирке, в которую раньше лишь приходил ночевать, да и то не всегда, оставаясь в дежурной части или казарме. В прошедший год ему долго пришлось лежать в больнице с болезнью сердца, квартира за время его отсутствия стала напоминать затхлый чулан. Когда-то, много лет назад, наклеенные им обои безнадежно торчали отставшими краями, дешевая мебель совсем поблекла от неухода, оконные рамы рассохлись, в них сквозило. Выписавшись с рекомендациями врачей не волноваться, жить размеренно и спокойно, он подолгу сидел в старом плетеном кресле, невесть когда попавшем в эту квартиру, глядя на движение минутной стрелки настенных часов. И решительно не понимал, что ему делать.

Мир вдруг сузился до размеров квартиры. Редкие прогулки по шумным улицам делали еще более одиноким. Гуляя, он много думал, но если бы его спросили, о чем, — не смог ответить. Всякий раз, возвращаясь домой, он ощущал, что завершил очередной круг неясных мыслей и чувств, укладывающихся в единую линию его странной отшельнической жизни. До глубокой ночи, иногда до утра, он сидел, согреваясь светом ночной лампы, освещавшей пустой стол или книгу, страницы которой он многократно перечитывал, тщетно стараясь найти какой-то иной, нужный ему смысл. В квартире еще не было включено отопление, он прятался от холода в армейский бушлат, как в кокон, внимая внешний шум дождя и ветра. Звуки ночной непогоды успокаивали его, но наступало утро, и высветленная солнцем суета вновь повергала его в уныние.

Вслушиваясь в себя, он ощущал главную свою муку — неотвязную ностальгию, жалость к утраченному времени; яростно, до боли хотелось вернуться в прошлое, войти в себя прежнего, притронуться к тем вещам, что счастливо жили с ним в солнечном мире детства и юности. Он чувствовал какую-то силу, прокручивавшую перед его внутренним взором пеструю ленту жизни. И когда он одолевал памятью обратный отсчет лет, приходило грустное понимание: никогда он не жил настоящим, а только лишь воспоминаниями о прошлом или мечтаниями о будущем.

Да, не был он практичным и хватким, как другие, не нажил добра и даже семьи не создал. На службе его ценили, но больше как человека, который бескорыстно соглашался выполнять работу за других. «Дон-Кихот Паломнический», — насмешливо называли его сослуживцы за фантазии, которыми он любил делиться с товарищами, чудаческое увлечение маленькими иконками и отпускными поездками к святым местам. Бумажные иконки и фотографии, которые он привозил из монастырей, он расталкивал по своим карманам и по всякому случаю, широко улыбаясь, дарил их знакомым. Такие чудаки могут быть художниками, собирателями бабочек, но не военными; однако Сергей Васильевич с юных лет стремился к военной службе, по-рыцарски понимал свой долг, торжественно выступая на общих собраниях, чем вызывал насмешки других офицеров, несших службу без особой патетики. Много пришлось выслушать Сергею Васильевичу от них о его безбрачии и безразличии к женскому полу. Нет, женщин он любил и замечал, что даже нравился им своей романтикой, чувственными стихами на праздничных застольях, занятными рассказами и историями. Но ни одна из них не пожелала связать себя с бесхозяйственным и бесперспективным мечтателем, материальное благо для них было дороже любви. Что такое любовь — он знал.

Теперь, в тишине, он был лишен общения: не было ни мужчин, ни женщин, мучительных отношений с ними, выслушивания тонких издевок от них, которые, как ни странно, он воспринимал с охотой, вбирая в себя злословие и видя, что людям от этого становится легче. Один, в пространстве свободного времени, он блуждал мыслями, бесконечно мерил шагами комнату, заглядывал в окно, как будто там что-то могло подсказать ответ. Но ничего нового не происходило.

В один из монотонных дней, когда его до предела утомила эта маета, он вдруг почувствовал желание уехать из города. Потянуло туда, где не было автомобильного шума, прямых улиц, многооконных отвесов серых домов. Вдруг возмечталось и захотелось бродить и дышать свободным воздухом там, в таежных лесах, где сила осени иная, чем в городе, где она наступает вольно, с яростным шумом ветра в сильных деревьях с крепким желтым листом, отчаянным проблеском угасающего солнца сквозь тяжкие тучи, студеной тенью и безжалостной сыростью в пропахшей грибами хвое под густыми ветвями вековых елей.

Да, нужно ехать. Не считаясь с болью в сердце, которое давало сбои в дальней дороге. В награду его ждало далекое озеро с многообещающим названием Глухое, о рыбалке на котором в превосходных тонах рассказывал ему приятель-сослуживец Николай Стрелецкий. Он был единственно близким к Сергею Васильевичу, по-товарищески добродушно выручал его из неловких ситуаций. На пару лет раньше Самохина закончив службу, он мирно проживал в поселке на берегу Байкала, стал завзятым рыболовом, знал самые глухие тропы к многочисленным озерам, расположенным в прибайкальских горах. Настойчиво звонил он Сергею Васильевичу, приглашая прогуляться по лесам и поговорить по душам — вспомнить прошлые времена.

Путь до поселка был не близок — четыре часа утомительного перестука колес электропоезда. Сергей Васильевич, выбрав последний вагон, занял место в углу и предусмотрительно проглотил таблетку. Дождался отправления, раскрыл было газету, но настроиться читать не смог. Людей было немного, в будний день ехали по делам жители деревень, но были среди них и явно городские. Недалеко от Сергея Васильевича развязно разместились подростки лет пятнадцати. Они бесстыдно целовались и смеялись, тощий паренек, не стесняясь окружающих, гладил еле заметную грудь глупо наряженной подружки. Казалось, они еле сдерживались от прилюдного совокупления. Немолодая женщина с безыскусно простым лицом, светлые брови и ресницы на котором выдавали в ней деревенскую жительницу, хмуро поглядывала на подростков и вскоре пересела на другую сторону. В вагоне было сумрачно и гулко от раздававшегося рельсового скрипа. Внезапные полосы утреннего света пробегали по одиноким фигурам людей. Поезд мчался, содрогаясь и стуча, минуя грязный пригород, к дачным поселкам, оттуда — по широкой речной долине — к необъятному Байкалу.

Напротив Сергея Васильевича скамья пустовала, но через две остановки тяжело вошел и бессильно уселся на нее старик. Темное оспенное лицо его было обезображено двумя шрамами на щеках, которые, как догадался Сергей Васильевич, были когда-то зашитыми разрывами рта. Сергей Васильевич невольно вспомнил читаный в детстве роман о человеке, который всегда смеялся. Старик был пьян. Мутным и жестким взглядом он уставился на Сергея Васильевича, потом достал из кармана пиджака полулитровую, скрутил пробку и медленно вылил в горло треть бутылки. Кадык его лишь раз двинулся под провисшей кожей. Всю дорогу старик молчал, угрюмо глядя за окно, сцепив руки, темные от расплывшихся бурых наколок.

Самохин, глядя на старика, невольно вспомнил отца. Тот тоже мог жадно выпивать бутылку в два счета. Мог так же брезгливо смотреть на окружающих, морщась и засыпая от водки, как от снотворного. Сейчас, десять лет спустя, Сергей Васильевич уже мог думать об отце спокойно. Но было время, года два после его смерти, когда он думал о нем каждый день. Большим мучеником называли его отца знавшие люди. За что такая участь, чего не хватало ему в жизни, был он здоров, красив, его любили женщины. В памяти Сергея Васильевича он и остался таким — любившим шумное застолье, танцы и песни. Пел и напевал он всегда, часто — выходя на балкон, поверх недоуменных взглядов прохожих. С приходом старости застолья закончились, кончились и песни, осталось одинокое пьянство. Несколько раз отец пытался покончить с собой. Видимо, мысли о смерти часто донимали его, он любил порассуждать, как лучше, легче умереть. Перебирая все способы окончательного ухода, делал вывод, что лучше всего замерзнуть: человеку тогда становится сонно, безразлично.