Владимир Топорков - Седина в голову
…На секунду мысли отошли в сторону – надо ехать… Может быть, и эти все воспоминания – своего рода тормоз, невидимый сдерживающий поводок для того, чтобы продлить пребывание в родных стенах.
Он присел на диван – Надеждина привычка присесть на секунду перед дорогой передалась и ему. Михаил Петрович считал себя человеком без предрассудков, без страха и суеверия, но вот эта маленькая традиция, неизвестно кем и для чего выдуманная, им почиталась как непременный ритуал, как какой-то языческий обряд.
Потом он поглубже натянул кепку, взял портфель с бельём и бритвенными принадлежностями и торопливо пошёл на улицу. Закрыл ключом дверь и подумал, что надо не забыть отдать ключ шофёру, может быть, потребуется. И первый раз, как острая молния, сверкнула в голове мысль: а ты вернёшься сюда?
Страшная мысль, от которой зябко передёрнул плечами, точно отряхивался, отпугивал эту мысль от себя. Настроение испортилось окончательно, в глазах зарябило, и пасмурный день стал ещё серее, вроде его затянули бесцветной бязью.
Они отъехали от дома недалеко, не выехали даже из Петровки, как обрушился дождь. Частый, он забарабанил по стёклам с каким-то ожесточением.
– А что, Михаил Петрович, вот такой дождь подправит посевы? – произнёс шофёр.
Вопрос Коля задал не случайно, как продолжение их вчерашнего разговора, когда были на озимом поле, где суховейная погода последних дней иссушила землю, и почва стала шуршащая, как песок.
– Обязательно. Самое время для посевов.
– Так, чего же вы грустите? Значит, с хлебом будем – радостно проговорил Коля, а помолчав, добавил: – Болячки ваши врачи вмиг залечат. Вы там только не переживайте.
Дождь усилился, похоже, перешёл на обложной, зарядил на целые сутки. Дорога шла среди полей, которые на квадраты поделили лесные полосы, покрытые нарядной зеленью. И воздух, степной, освежающий, насыщенный влагой, сделал лёгким дыхание. Сейчас бы выйти из машины, пройтись по дороге, но измокнешь в момент, колом вспучится одежда. Конечно, мысли эти – несусветная блажь.
Он опять вспомнил старшего сына, его трагическую судьбу, и холод побежал по спине. Почему так распорядилась жизнь? Серёжка – черноволосый, высокий красавец, страстный жизнелюбец, в глазах искрилась и дробилась часть солнышка, спортсмен, оказался обречён судьбой.
Он разбился при выходе из пике, не рассчитав какие-то мгновения, врезался в землю рядом с полигоном, словно пронзил её острым копьём.
Михаил Петрович потом видел это место, глубокую воронку, заполненную ржавой болотной водой, загустевшей тиной, похожей на кровь… А может быть, и в самом деле разбавлена вода кровью его сына?
У Серёжки в городе осталась жена с маленьким сыном, черноглазым шустрым огольцом, похожим на Надежду. Видимо, переборола в нём бабкина кровь, воплотилась в угловатые черты лица.
Михаил Петрович любил внука, почти половину зарплаты посылал Татьяне, и сноха при встрече даже выговорила: «Ну зачем вы так, папа? Нам всего хватает». Он не переставал это делать и даже после того, как Татьяна неожиданно приехала к нему и сказала, не поймёшь с каким настроением, радостным или грустным:
– Папа, я решила выйти замуж!
Надо было что-то ответить, наверное, сноха ждала или разрешения, или осуждения, но Коробейников молчал, молчал от неожиданности, от хлёсткого удара. В молодости, в институте, Михаил Петрович занимался боксом, и он знает цену такому удару – хуку, который опрокидывает человека, как куклу-пустышку. Это потом, через некоторые доли секунды, возвращается память, сила, желание, вскочить на ноги, а какое-то мгновение человек не ощущает себя, словно пух, вата или что-то ещё, непонятное и бесформенное.
Вот так и произошло в тот день с ним, и Татьяна, наверное, огорчилась, увидев на его лице печаль и разочарование. Он несколько дней осуждающе думал о снохе, о её предательстве Серёжки. Особенно было обидно за внука, который попадёт в чужие руки, превратится в этакого затравленного зверька, утратит понимание доброты и участия, вырастет каким-нибудь холодным эгоистом. Сколько таких примеров знает Михаил Петрович!
Но потихоньку эти мрачные мысли начали рассасываться. Наверное, несерьёзно и обидно всех мерить одной меркой. Видимо, у каждого есть свой смысл, своё понимание жизни. А Татьяна молодая, красивая, в глазах у неё горит любопытство, интерес к жизни, восхищение. А память? Что ж, памятью всё равно всю жизнь не проживёшь!
Одним словом, через несколько дней Михаил Петрович позвонил Татьяне, хотел сказать, что пусть она поступает, как велит её сердце, в этом случае надо к нему прислушаться, оно верный компас и ориентир, но потом передумал, а спросил как можно веселее, каким-то наигранным голосом:
– Ну, ты там ещё не вышла замуж?
– Нет, – однозначно ответила Татьяна и в трубке засвистел звук, словно сквозняк, стылый, колючий, как январская позёмка.
Опять выходил какой-то перебор, и Коробейников сказал твёрдо:
– Выходи, я тебя благословляю, или как там в таких случаях говорят… Только об одном прошу – не забывай меня. Мне плохо будет без Юрки.
За внука Коробейников много страдал, в его воображении рождались одна картина мрачнее другой – как плачет он, поставленный в угол за какие-нибудь детские проказы, или ревёт, когда хлещут ремнём, чувствует себя малым разнесчастным человечком, неприкаянной былинкой. Но зимой внук приехал на каникулы – Татьяна с ним не осталась: надо было быть на работе – и в долгих вечерних беседах он выяснил, что Юрке неплохо живётся. Василий Кириллович (отчим, стало быть) любит с ним по воскресеньям кататься на лыжах, а в субботу берёт в заводской профилакторий, и они там ходят в баню.
– Ты знаешь, дедуля, какая там жара? – восторженно спрашивал Юрка, – как в какой-нибудь Сахаре…
– А ты в Сахаре был? – подзадоривал он внука.
– Нет, но там Василий Кириллович был – в Нигерии. Он, знаешь, там завод большой строил, такой огромный заводище.
Юрка разводил руки в стороны, пытаясь наглядно показать деду масштабы этой стройки, но Михаил Петрович морщился болезненно, кисло – в голову лезли ревнивые мысли – видно, окрутил ребёнка своими рассказами, а этот, лопоухий, и рад без ума, что ему сочиняют красивые сказочки. Но ночью, когда Юрка, как воробей в зимнюю стужу, забился ему под руку, Коробейников сердито подумал про себя: а чего ты с ума сходишь? Тебе что, хотелось бы, чтобы Юрка как яблоня-дичок, колючий и рогатый рос?
…За окошком мелькали леса, омытые дождём. Были они какими-то одухотворёнными, прохваченные светом, наполненные разлившейся зеленью. Размышления о сыне и внуке немного успокоили Коробейникова, словно в глубь спрятали его тяжёлые думы о предстоящей больничной жизни.
После майских праздников, которые – так совпало – пришлось проводить Михаилу Петровичу в поле, – шёл сев, немного запоздавший, затянувшийся в этом году – он поехал в больницу. Его долго водили по кабинетам, расспрашивали о жизни, будто хотели не только выяснить о его болячках, а написать обширный фолиант, роман или повесть, что-то своего рода «Житие несвятого Михаила», как зло он подумал про себя. В гастрокабинете заставили глотать провод с горящей лампочкой на конце, и, наверное, в первый раз в жизни стало так неприятно страшно, может быть, даже страшнее, чем под миномётным огнём…
Вот такое ощущение перенёс Коробейников, когда молодой доктор Владимир Петрович колдовал над ним, а потом вынес решение, как приговор:
– Язва у вас, Михаил Петрович!
Доктор заметил, наверное, как ледяными стали глаза у пациента, в них что-то надвинулось, раздвоилось, раздвоились все предметы, и он, смягчив свой удар, сказал неторопливо:
– Да вы не переживайте, Михаил Петрович. Вот полечитесь, и заживёт ваша язва, зарубцуется. Это всё от нервов, болячки ваши.
«Твоими устами да мёд бы пить», – подумал про себя Коробейников и почувствовал, как побагровело лицо. Наверное, каждая жилка в нём затрепетала, сделалась упругой. Значит, и его нашли болячки, значит, и он скоро отправится к своей Надежде, ведь у неё тоже начиналось с язвы, а потом этот страшный рак, который будто острыми щупальцами высасывает человеческие силы, делает лицо прозрачным, как лист бумаги. Именно такой ему запомнилась Надежда перед смертью – бледная, какая-то белёсая, с трясущимся ртом и запавшими, как в глубокую яму, глазами.
Михаил Петрович упросил врачей не укладывать его сразу, сейчас. Надо было съездить домой, собрать бельё, отдать необходимые распоряжения по совхозу, встретиться с младшим сыном – Петром, который служил в армии под Москвой.
Он крутился все эти дни, как белка в колесе. За сутки смотался в Москву, разыскал воинскую часть.
Петька прибежал на КП радостный, возбуждённый, синь ясного неба отливалась в его глазах. Коробейников не видел сына почти год, всё не находил времени выбраться с этой чёртовой работы, которая держит приковано к себе, как собаку на рыскале, ему было даже неудобно перед сыном за такое невнимание. Эх, была бы жива Надежда, она бы десятки раз смоталась в часть, а мужское сердце, наверное, действительно каменное, жёсткое, без сострадания. Коробейников смотрел на сына растерянно, виновато, в глазах увлажнилось, но Петька не заметил этого пасмурного состояния. Кажется, сын за время разлуки даже подрос, и вся форма «парадки» его делала привлекательным, стройным. Сын кинулся с объятиями, прижался, обдал горячим дыханием, и Коробейников окончательно сник, растерялся.
