Марио Бенедетти - Ближний берег
Месяц я просидел. Без посещений. Только смену белья получил. Никаких книг. Был момент, когда я испугался; вдруг мне принесут учебник математики в виде дополнительной пытки. Но ж этого не случилось. От пинка до пинка, от одной оплеухи до другой я в скуке замыкался, как устрица. Само собой, лучше поскучать, чем страдать от боли в печени или в паху. Однажды показалось, что мне сломали ногу, но через неделю опухоль спала. Сначала еще задавали вопросы, а потом тузили не спрашивая. Все же должен признать: по глупости я попался, по глупости, полагаю, и вышел. По меньшей мере была последовательность: твердил до конца первоначальную поэтическую версию о розе. Не думаю, что они поверили. Зато наверняка посчитали меня чокнутым, не от мира сего. А может, сыграла роль беседа, которую имел мой родитель с одним "отполом" (для несведущих: отставным полковником), с которым познакомился еще давно, в Пайсанду. Хотя это сомнительно, тем более что сам полковник теперь за решеткой, и вряд ли у него была рука. А вдруг он — подрывной элемент, а? После того как я узнал, что падре Баррьентоса посадили, обнаружив у него в ризнице тайник кое с чем, никто меня уже не удивит. Недаром ему так нравилась Песнь Песней. Уж он-то наверняка сел не по глупости.
В общем, как-то утром с меня сняли капюшон, отпустили пару шуточек, которые я принял с разумным недоверием, вернули шариковую ручку, пакет с презервативами, бумажник и ноле — все, что было отнято в первый день. Зато никто не упомянул о золотых часах, подарке деда. Я собрался было с невинным видом потребовать их, но молниеносный взгляд спас меня от промаха: часы сверкали на мускулистой руке, выписывающей мне пропуск.
III
Если откровенно, то Буэнос-Айрес мне нравится. И вовсе не по сравнению с тюрягой. После нее-то, разумеется, что угодно выглядит прекрасным. И все же думаю, что город понравился бы меньше, будь я туристом. Какие площади, о! Какие деревья, о! Какие универсальные магазины, о! (я произношу «о!», подражая моей матушке). Люди, пожалуй, слишком спешат, однако они мне по душе. Какие плакаты, о! Какое метро, о! Какие девушки, о! Никогда не видел столь элегантно одетых женщин! Впрочем, я и не выползал до сих пор за пределы серебряной чашечки[3]. Ишь как оригинально выражались наши предки: серебряная чашечка! Теперь — жестяная плевательница, но ведь и об этом не стоит кричать на всех углах. В Байресе автобусы, о! Нет пляжей, ай! Это действительно жалко. Все же мне нравится город. Единственное неудобство — «обмен выстрелами», но когда слышится перестук автоматов, я укрываюсь в пассаже. Здесь всегда найдется какой-нибудь пассаж поблизости. Везет же людям! Вчера видел, как проезжала президентша. Она сидела прямо, словно манекен. Почему-то, когда я думаю о манекенах, вспоминаются рассказы отца о манекенах «Каса Спера». Это мужская портновская фирма, там, в Монте, на улице Саранди, рядом с кафедральным собором. Помнится, в ней стояли старые-престарые манекены, и мой отец говорил, что, хоть им и делали молодые лица, сразу было понятно, что они современники президента Виеры[4] или негра Градина[5], приезда ансамблей «Плюс ультра» или Оксфордской труппы на заре своего становления. Отец говорил, что к тому же ни один костюм на них не сидел — казалось, будто на толстый манекен напялили пиджак с худого манекена и наоборот. Так вот, президентша была похожа на манекен, только не «Каса Спера», а «Кристиана Диора».
Обхожу город. Все улицы новы для меня. Иногда сажусь в метро на первой попавшейся станции. Решаю, например: еду до первой станции на букву В, и тогда я застреваю, потому что доезжаю до конечной — «Лакросе»- и не попадается ни одной, чтобы начиналась на В. А у станции «Лакросе» смотреть не на что. Набираюсь опыта и в следующий раз решаю; еду до первой на К, ведь эта буква чаще встречается, пересаживаюсь на другую линию и схожу у «Конгресо». Это здорово, потому что я выныриваю из глубин подземки и оказываюсь в оживленнейшем центре, полном магазинов и людей, вот это мне по вкусу, и я иду по проспекту Кальяо, рассматривая витрины и девушек, однако не торопясь с выбором, потому что и то и другое требует монет, а я на мели, ну, есть мелочишка, которую дали мне предки в аэропорту Карраско, я их понимаю, ведь старикан не получил жалованья (сообщаю, что инженеры получают гонорары, а почти инженеры — всего лишь жалованье), и матери пришлось просить на мой билет взаймы у дяди Фелипе. Кроме того, я был вынужден несколько дней искать дешевые харчевни, потому что бродишь-бродишь, отчаешься и вдруг видишь: выставлено всякое дрянцо, и думаешь — здесь, но это вовсе не дрянцо, потому что тут бывают иногда знаменитости — певцы, Палито Ортега или Леонардо Фавио, у завсегдатаев вытрясают кошельки, и поделом, потому что сбегаются сюда не за бифштексом или колбасой, а за автографом или сплетней, поэтому жаловаться не приходится. Так что бреду спокойно но Кальяо еще потому, что, идя прямо и повернув сначала направо, потом налево, я открыл пиццерию, скорее «Антисанитарию», — в ней действительно царит антисанитария, ибо сюда ходят не знаменитости, а только навеки безвестные, или продавщицы в халатах апельсинового цвета с коричневым воротником, или разные чиновники, которые, пока едят, занимаются своими бумагами, да и пицца, само собой, не такая, как в «Капри» (или же в американских фильмах, действие которых развертывается на Капри), наверное, поэтому я и отрыгиваю ее до следующего завтрака. Не сравнить с пиццами «Тасенде» там, в Монте, которые мы пожирали всей компанией после уроков, отшагав тридцать кварталов, чтобы сэкономить на троллейбусе.
Все же я не дохожу до пиццерии, потому что, перейдя Кангальо на красный свет (у каждого свои принципы), слышу собственное имя, произнесенное надтреснутым женским голосом. Сеньора де Акунья, экс-ближайшая подруга моей матери, во всяком случае, остающаяся подругой не ближайшей; она проездом в «этом дивном городе», куда прибыла за кое-какими покупками, пользуясь выгодным обменным курсом валют, «пока грабители не разберутся и не изменят его опять». Она с супругом и дочерьми, одна из которых моего возраста, а другая — своего. Та, что моего возраста, родилась в городе Либра, как и я, только она — глупое исключение, подтверждающее умное правило. У мужа, сеньора Акуньи, измученное лицо, и он изо всех сил старается почаще хныкать, чтобы законная супруга оценила его жертву. Я говорю «законная супруга», потому что знаю и его тайную любовницу, и он знает, что я знаю: однажды я видел, как они конспиративно-комически входили в скромную меблирашку на улице Ривера. И тайная была ничего — ветеран не дурак, — значит, дочка не в него. Так вот, когда сеньора де Акунья сказала, что они меня не отпустят и я должен с ними поужинать, а заодно рассказать всю историю моих тюрем (мне неведомо, почему почтеннейшая употребляет множественное число), я согласился, потому что раз сеньор Акунья знает, что я знаю, он не будет скупиться, глядя в меню. Дочка не моего, а своего возраста, которую, как я уловил, зовут Соней, все время улыбается мне, но я не люблю, когда мне улыбаются, я краснею, и это нехорошо; так что я уставился на ту, которая моего возраста, глупа как пробка и зовется Доритой: раз меня от нее тошнит — не миновать трупной бледности, необходимой для компенсации огненного смущения от постоянной улыбки Сони. Итак, смотря попеременно то на одну, то на другую, я добиваюсь, чтобы мои щеки, нос и лоб обрели естественный цвет, который, как я только что объяснил, тщательно мною сфабрикован. Сеньора де Акунья пристает с тюрьмами, и я скромно объясняю, что была всего одна и я не собираюсь менять единственное число на множественное. Сеньор Акунья, раз он знает, что я знаю, радуется шутке, будто это шутка знаменитого клоуна, — он горит желанием подружиться со мной и обеспечить тылы, не понимая, что я могу быть шантажистом, но не демагогом. Тем не менее, когда Соня спрашивает меня дрожащим голоском, пытали ли меня, я рассказываю свою историю со всеми подробностями, конечно не придавая ей никакого значения, а это самый верный способ сделать ее значительной. Тогда Дорита кладет мне ладошку на руку (тошнота, бледность и так далее), а у Сони шевелятся пальцы на правой руке, но, увы, она сидит слишком далеко, чтобы коснуться меня. Справляясь с волнением, я посвящаю свое внимание ветчине с дыней, бифштексу с жареным картофелем и сливочному мороженому (порция двойная), все это — в сопровождении двух кружек пенящегося пива. Короче: сеньор Акунья благоразумно заплатил, скрепив таким образом наш безмолвный договор.
IV
В моем пансионе полно клопов и тараканов, просто черт знает что, да и стены потеют. Я тоже. К тому же на семь номеров всего одна ванная, вернее — на шесть, поскольку один занимает пара молодых французишек, которых отнюдь не причислишь к фанатикам душа. У него — пропахшая кухней грива, у нее — открытые сандалии позволяют общественному мнению ознакомиться с ее грязными ногтями. Вне всякого сомнения, уже не считая французишек, проблема ванной довольно серьезна, потому как, если к душу бегают обитатели шести номеров, то к унитазу — всех семи: галлы не моются, зато облегчают желудок с европейской пунктуальностью. Все это означает, что мое жилье принадлежит не к категории «Хилтона» или «Шератона», а (приготовьтесь хохотать) к категории «Ватер»! Жаль, что эта ужаснейшая шуточка не пришла мне в голову, когда я находился в компании сеньора Акуньи и его святого семейства. Пришлось бы ему, распутнику, повосторгаться, потому как он знает, что я знаю. В пансионе, который справедливо именуется «Hirondelle»[6], сама хозяйка говорит, что все мы, ее постояльцы, — перелетные птицы; так вот, в пансионе кипит жизнь. Поймите правильно: раз я говорю «жизнь», то имею в виду разгул. Например, в номере три проживает карманник. Он требует, чтобы его звали не карманник, а по-английски — Пикпокет, потому что, дескать, он воспитанник британской школы; но английское слово слишком сложно для прозвища, так что все зовут его Пик, даже Пики, а он обижается, уверяет, что это собачья кличка, однако уже ничего не поделаешь: третий вариант вошел в то, что моя преподавательница истории называла устной традицией. В четвертом номере обитают молодожены, о них я (живущий в пятом) невольно знаю многое, включая кое-какие звуки, а они прямо-таки стереофонические и вынуждают меня воображать юную особу без одежд чаще, чем я того хотел бы. Муж, или как его там, прекрасно понимает мое невыносимое положение, но, вместо того чтобы пожалеть, подшучивает и, когда встречается со мной, все повторяет: «Дружище, что-то ты сегодня хуже выглядишь. Что с тобой?» Я проклинаю его молча, из уважения к звонкоголосой даме, а он хохочет, как пересмешник.
