Марио Бенедетти - Ближний берег
VII
По крайней мере в эту первую неделю работа у меня идет. До сих пор на меня никто не жаловался. В конце дня, понятно, голова пухнет. Умственное переутомление. Кто бы сказал (школьником я никогда не перенапрягался), что дойду до такого: умственное переутомление, как у зубрилы какого-нибудь! Да еще не повезло: у выхода встретил Леонор с дочерью. Это семейство всегда мне было симпатично, но сегодня совсем доконало. Муж Леонор — в тюрьме «Либертад», Она видела его перед отъездом и говорит, что за четыре месяца он постарел на десять лет. Его выпотрошили. Он сам просил их уехать, Леонор не хотела, но он был в такой тревоге, что в конце концов она согласилась. Теперь не знают, что делать. Лаура, дочь, смотрит на меня с надеждой, будто я способен подать спасительную идею. Но хоть я и мобилизую свои мозги, ничего не выжимается. А Леонор тихонько плачет, пряча слезы. Плачет не для Лауры или там для меня. Нет, плачет сама по себе. Спрашиваю Лауру про Энрике, ее брата, с которым я в первых классах сидел за одной партой. «Уже год, как ничего не знаем о нем. Он пропал. Каждый день покупаем газеты из Монтевидео, чтобы найти в каком-нибудь списке, вернее, боясь найти». А я стою как дурак, не зная, что сказать, что сделать. Рассказываю им, что работаю в издательстве, обещаю, что, если услышу про какую-нибудь работу для Лауры, обязательно сообщу. Они оставляют телефон своих друзей. И уходят, прижавшись друг к дружке, будто ища защиты. Ничего в рот не лезет. Стыдно. Ночью, в постели, меня вдруг встряхивает что-то, содрогания какие-то, и я не могу сдержать слезы чуть ли не полчаса. И все из-за чужой беды. А может, она будет и моей?
VIII
Сельсо Дакосту я видел всего-то пару раз там, в парке Прадо, мы бывали вместе в клубе «Атауальпа». Но теперь, заметив меня на углу Пуэйрредон и Виамонте, он окликает из-за автобусов и вприпрыжку мчится ко мне. Обнимает, спрашивает, живу ли я здесь, снова обнимает. Сейчас он очень торопится, но мы должны встретиться. И тут же спрашивает, свободен ли я вечером в субботу. Будет небольшое сборище у друзей, «народ денежный, но леваки»; «народ принаряженный не будет побежденным»[11]. Нечего колебаться, вот адрес. Приходить после десяти. Ладно, говорю.
И пришел. Неудобная квартира, на этот раз на проспекте Либертадор. Половина одиннадцатого, но Сельсо еще нет. Я чувствую себя не в своей тарелке. Тут человек шестьдесят. Народ все известный. Эти лица я видел в журналах «Хенте» или «Сьете диас». Меня представляют троим или четверым, но как только удается, отхожу в сторону и со стаканом в руке любуюсь какой-нибудь дерьмовой картиной. К счастью, про меня забывают. Тогда я могу разглядывать гостей. Я пришел в лучшей своей одежде, хотя любой дурак поймет, что я птица не того полета. Все они в спортивном, но в каком, mamma mia![12]. Женщины едва улыбаются, чтобы не попортить грим. Прячут смех внутрь, и он слышится как из пещеры. А мужчины рассказывают одну смешную историю за другой, нарочно, чтобы рассмешить их, наконец это удается, и какая-нибудь из женщин разражается хохотом, выдавая свои морщины.
Когда наконец приходит Сельсо, он застает меня за тем, как я подсматриваю краем глаза за молчаливой смуглянкой, которая пьет всего лишь апельсиновый сок. Знаю ли я, кто это? Хочу ли я, чтобы он представил меня? Я не успеваю ответить, как мы уже представлены друг другу, Сельсо тут же покидает нас, и мы остаемся — она с соком, я с виски. Она тихонько вздыхает, как бы говоря «какой несносный» (Сельсо, конечно), а я просто хмурю брови. И говорю, что видел ее в «Мечтах наяву» и что мне кажется, она способна на большее. Она роняет: «Это дрянь». Когда смуглянка разговаривает, даже вот на такую ерундовую тему, то становится привлекательней раз в пять или десять. Когда молчит, выражение у нее суровое, почти вызывающее. Заговорит — смягчается, делается даже нежной. Я сообщаю ей об этом. И она: «Вы наблюдательны». Вообще-то я вовсе не наблюдательный. Просто мне было приятно смотреть на нее, вот и все. «Почему?» Ну, потому что она красива (ее смешок, мой вздох), но еще у нее загадочный взгляд (поднимает брови), правда, тайна в нем небольшая, крошечная. Хохочет она, ничуть не заботясь о гриме. «Выходит, невелика тайна? А почему?» — «Потому что в любой момент может рассеяться, обнаружиться». — «А можно узнать, чья это тайна?» До сих пор я выкручивался, чтобы избежать «ты» или «вы», но тут приходится решиться, и я говорю: «Твоя». Тыканье ее удивляет (ей лет двадцать шесть или больше), она не ожидала, но еще меньше ожидала, что за этим кроется. Она отпивает глоток, чтобы выиграть время. Темные глаза блестят. «Кем работаешь?» Объясняю. «А почему бы тебе не зайти за мной завтра, после репетиции?» Она мне и нравится и нет. Нравится ее внешность, особенно лицо, еще руки и ноги. Нравится и то, что придумал ей тайну. Но не нравятся три вещи: что она актриса, что знаменита и что такая старая. Вообразите: я — с двадцатишестилетней старухой! Однако искушение велико. «Боишься? Я тебя не съем. Просто поговорим, больше ничего. И знаешь почему? Мне по душе то, что ты сказал. Думаю, ты прав: есть одна малюсенькая тайна, и дело тут во мне самой. Пожалуй, ты даже поможешь избавиться от нее». Теперь я глотаю виски, чтобы выиграть время.
IX
Скажем, что зовут ее Исабель. Ясно, это не ее имя. Но не хочу выдавать. Хотя всегда есть риск, что завтра или чуть позже такие издания, как «Антенна» или «Радиоландия», сообщат, что прекрасная героиня «Мечты наяву» (название тоже выдумано) была замечена в компании статного юноши. Итак, ее зовут, скажем, Исабель. Статный юноша часами думает о том, как пойдет к ней после репетиции. Главная проблема — одежда. Но решаю я ее легко. Раз не могу шиковать, оденусь просто, почти как бродяга. Без всяких комплексов. Будто я горжусь кофтой, связанной моей матерью.
Прибыл я столь пунктуально, что даже совестно, и пришлось трижды обойти вокруг квартала, прежде чем обосноваться перед подъездом театра; Вообще-то я мог бы сделать и семнадцать кругов, потому что она опаздывает на час девять минут двадцать секунд. Выдерживаю жестокую схватку (как передало бы «Радио Карев») с чувством собственного достоинства, которое настойчиво советует мне уйти и забыть выдающуюся актрису. Все же остаюсь. Не знаю почему, но остаюсь. Надоело ждать, но остаюсь. Наконец она появляется. Выходит из лифта со всей компанией. Я — единственный ожидающий, так что ошибки быть не может. Но Исабель проходит мимо, смеясь и жестикулируя (в этот момент она показалась мне вульгарной), смотрит на меня будто на карниз, на дверную петлю или таракана и проходит, смеясь и жестикулируя, с равными себе. Я — неровня. Они рассаживаются по трем машинам и срываются с места с адским шумом. Значит, статный юноша не будет упомянут ни «Радиоландией», ни «Антенной». Только сейчас ощущаю, как я взмок. Должно быть, кофта, связанная матерью, слишком плотная.
X
Выкуриваю сигарету и чувствую себя лучше. В конце концов, что общего у меня с этими людьми? Ведь здесь быть актером или актрисой совсем не то, что в Мойте, где ты можешь встретить Кандо в троллейбусе, а Эстелу Медину — в булочной. Не знаю, лучше так или хуже, только это не одно и то же. Там профессия актера больших денег не даст. К тому же нет своего кино. Здесь есть, а через кино миллионы текут. Так и говорят: контракт на столько-то миллионов песо. И на телевидении, и даже в театре. А весь механизм рекламы, со сплетнями и всем прочим! Ну как не увериться этим людям, что они и есть соль земли и ее окрестностей?
В этот час метро уже не работает, автобусы редки. Конечно, есть такси, но в кармане пусто. Поэтому возвращаюсь в пансион «Hirondelle» пешком. Должно быть, кварталов сто двадцать, А может, и триста пятнадцать. Но мне это полезно. Проходит сначала разочарование, потом злость, и, наконец, я обретаю относительное спокойствие. Может, я достиг зрелости? Ну, нет! Торжественно отказываюсь созревать! Как здорово сказал Гераклит: зрелые фрукты те, которые вот-вот сгниют. Впрочем, не уверен, Гераклит ли так говорил, но всегда следует ссылаться на авторитетный источник. А может, никто этого не говорил, тогда я воспользуюсь и подпишусь сам, В альтернативе Зрелость или Смерть я, конечно, предпочитаю Смерть, Если бы позавчера вечером я сказал это Исабель, возможно, она вспомнила бы обо мне. Не нужно бояться слов. Слова завоевывают миры. И женщин.
Не все города красивы ночью, особенно если бредешь по ним в полнейшем унынии. А Байрес располагает к себе и тогда, когда испытываешь немилосердные удары судьбы. Всегда найдется какой-нибудь бродячий пес, который не прочь сопровождать статных и покинутых юнцов, а иногда, как нынешней ночью, бродячих псов даже четыре. Они сбегаются, разбегаются, снова собираются, сопровождают меня через перекресток, посмотрев прежде направо, потом налево (должно быть, какой-то ловкач из правых придумал, что опасность угрожает слева), и ждут, когда проедет длиннющая цистерна, чтобы снова пристроиться ко мне на противоположном тротуаре; они так усвоили роль почетного эскорта, что по дороге даже не обнюхивают мусорные бачки и, говоря библейским языком, не восходят друг на друга; все это доказывает, что свой ночной парад они устроили не ради наслаждения, а во имя строгого исполнения долга. Так мы впятером продвигаемся деловым шагом, без передышки, лишь поглядывая на то, как ветер кружит грязные бумажки, оставшиеся от прожитого дня, как крючконосый тип осторожно (будто опасаясь за барабанные перепонки) отвешивает две затрещины толстой проститутке, которая не удивляется, но зато в ответ пинает беспощадного своего спутника в тазобедренный сустав (как видите, я разбираюсь в анатомии). В отдалении — к счастью, за пределами моего непосредственного окружения — слышится завывание полицейских сирен. И хотя полицейские машины далеко, все четыре собаки останавливаются и внимательно смотрят па меня, как бы ожидая моего решения, оценки ситуации или просто сигнала тревоги. Но я продолжаю хладнокровно идти вперед. Тогда четыре собаки, посоветовавшись между собой, также решают продолжать свой марш солидарности. Два мундира заприметили нас издалека и поджидают. Но пятеро — внушительное зрелище, и мы беспрепятственно продефилировали перед полицейскими.
