Нодир Норматов - Если я когда-нибудь стану муравьем…
— А скажи мне, как же все-таки выглядит тот, другой мир?
— Но никакого другого мира нет.
— Может быть, и ада нет? И рая тоже?
— Конечно, нет. Все это глупости.
— Что же получается? Значит, ты — атеист? Может быть, скажешь, и бога нет?
— Конечно, его нет. Есть мироздание. И нет ничего более непостижимого, чем силы мироздания.
Мы оба замолчали.
— Ну что, — спросил наконец муравей, — так мы и будем играть в вопросы и ответы? Или…
— Что — или? — испугался я. Разговор так увлек меня! А вдруг он теперь убежит, уйдет по своим муравьиным делам.
— Вот что я тебе предложу, — сказал муравей. — Во-первых, если ты хочешь, я могу пригласить тебя к нам. Сегодня у нас как раз торжества — любовные танцы.
— У вас бывают любовные танцы?
— А как же, — ответил он. — Только у нас все это делается без лишних расходов, — добавил он, и мне почудился легкий оттенок презрения в его словах.
— Как это?
— Откровенно говоря, когда мы становимся муравьями, у нас появляется возможность пересмотреть свою прошлую жизнь. И отчасти ее исправить. Ну вот возьми такой факт: человек женится. Если у него много денег, он, что там скрывать, может взять любую красавицу, правда?
— Да, пожалуй, не так уж ты и не прав, — смутился я.
— Ну вот. А теперь признайся: если парень любит девушку, он жениться на ней может. Для него это не проблема, лишь бы захотел. А если девушка любит парня?
— Понятно. Но если девушка выразит свою любовь сама — что же останется от ее обаяния?
— Это с твоей точки зрения! С точки зрения человека, — поправил меня муравей. — Отсюда многие ошибки. Если бы во всем мире выбирали женщины, то род человеческий стал бы куда умнее и здоровее.
— Может быть… — уклонился. — Но что же тогда будет с нашими правами?
— Да нет, я думаю, конечно, что согласия мужчины все-таки будут спрашивать.
— Ты что, в прошлой жизни был женщиной? — попытался я его поймать и засмеялся.
— Да ну, что за глупости? — возмутился муравей. — Я был мужчиной. Таким и остался. Ну ладно, а предложение мое ты обдумал?
— Да я бы с удовольствием… Но… как же я попаду в муравейник? Ты же видишь, я какой?
— Тело останется здесь. Я притронусь к тебе, и твоя суть, душа твоя пойдет со мной.
Я струсил. Мне не хотелось оставлять свое тело. Что мне там делать, если мое тело останется без хозяина? Я как-то привык к нему за двадцать восемь лет, и наяву ни разу еще его не оставлял, по-моему. Как это я его оставлю?
Муравей, кажется, понял, что со мной происходит, и вздохнул:
— Все-таки человек — это только человек. Боишься, да? Ладно. Тогда я могу предложить тебе вот что: расскажи мне о себе все. Все, что у тебя на душе, даже то, что ты сам от себя прячешь. Говори все — может быть, я смогу тебе помочь.
Я ждал от него чего-то необычного, но такого предложения, признаться, не ждал.
С тех пор как я стал работать в газете, я все время выслушивал чужие откровения. Но кто выслушает меня? Одна только белая бумага, которая, конечно, терпит все, но ни посочувствовать, ни посоветовать не может.
А если получалось так, что находился человек, который меня выслушивал, то он обычно считал: «Ну что ж, он журналист, мало ли что выдумывает!» И после того как один прямо так мне и заявил, я вообще перестал говорить с людьми о себе.
И вдруг такая удивительная возможность!
Не долго думая, я стал рассказывать о себе.
Говоря о себе, мы чаще всего как-то незаметно любые события и факты оборачиваем в свою пользу. Обычная человеческая слабость, стремление к самоутверждению, что ли. Но в разговоре с муравьем мне почему-то этого не понадобилось.
Немного послушав меня, он сказал:
— Брось ты мне излагать свою биографию. Мне интересна история твоей души. Вот о чем стоит говорить…
— Ну, это труднее… — ответил я. — Я уж и не знаю… Ты же все-таки муравей!
— Ну что ж. Если не хочешь — не говори.
Не хочешь! Как никогда в жизни, я хотел говорить! И кому, кроме этого муравья, я мог бы рассказать о своей душе? Ведь чувства свои я всегда скрываю. Только изредка, если выпью, вдруг начинаю выставлять их напоказ, как женщина свои украшения. И бедные мои подавленные чувства с нетерпением ждут — когда же я выпущу их на свободу? Ну-ну, заглянуть, что ли, что там у меня завалялось, в сокровищнице моей души? А… вот что…
«Я — есть! Я — существую!» — самое первое чувство человека. Открытие самого себя. Оно мелькает и скачет, как солнечный зайчик. Как трудно его изловить!
Когда родилось это чувство, мне было четыре года. Тогда я, конечно, не знал, сколько мне лет. Как сейчас вижу — праздник, той у нас во дворе. На всю жизнь врезалась в мою память эта картина. Позже я узнал, что той этот был в честь обрезания моих братьев. Старшему тогда исполнилось восемь лет, а среднему — шесть. Значит, мне как раз и было четыре года. В тот день я без конца повторял строчки, которым меня кто-то научил:
«В честь того, что ты мужчиной стал,Посадил я орех в саду…»
Откуда у меня в руках появилась глубокая глиняная чашка с горячей шурпой? Не помню. Шурпу эту я должен был куда-то нести. И только я сделал первый шаг, как налетел на того, кто сидел на ковре, и шурпа вылилась ему на плечо. Человек вскочил, схватившись за обожженное плечо, но вдруг задержался на месте, наклонился ко мне и сказал: «Да ничего, ничего…Не плачь». На глазах у него самого блестели слезы, а улыбка была вымученная. До сих пор я не могу забыть его лица: он прощал меня сквозь слезы. Это был мой двоюродный брат.
Прошли годы. И однажды я напомнил ему об этом. Он показал мне следы ожога на своем плече. Мне стало не по себе. В смущении я смотрел ему в глаза и вдруг увидел в них то же самое выражение, что и тогда.
До сих пор в моем сердце живет благодарность за его великодушие. И озаряет всю мою жизнь.
Потом, когда я мысленно выхожу из его дома и прохожу через сад, это прекрасное чувство вдруг исчезает. А сердце наполняет ненависть. И я возвращаюсь в свои восемь лет. И невольно ощущаю на губах вкус граната. Вот он я, восьмилетний, перелезаю через глиняный дувал и попадаю в сад. Срываю крупные гранаты и прячу их за пазуху один за другим.
«Быстрее, быстрее, бежим!» — шепчет мне в ухо мой дружок. И внезапный громовой голос сверху: «Стой». Мой дружок тут же исчезает за дувалом, а я каменею на месте.
Чьи-то руки клещами хватают меня за горло. В глазах темнеет, и я начинаю задыхаться. Волосатая страшная лапа вытаскивает у меня из-за пазухи гранаты. Кто-то усатый, с выпученными злобными глазами хохочет мне в лицо. Это сторож колхозного сада — Гани-ака. Он подводит меня к высокому дереву и, показывая на небольшой холмик, говорит: «Вот, видишь? На этом месте я зарезал одного человека и закопал его. А теперь зарежу тебя!» И вытаскивает нож. Нож сверкает на солнце, я перестаю дышать и больше уже ничего не помню. Через сутки открыл я глаза. Лежу в своей постели и никак не могу поверить, что я еще жив. Трогаю руки, голову, ноги — жив!
«Зачем же ты туда полез, дитя мое? — горестно спрашивает меня моя мать. — Ведь в нашем саду сколько хочешь гранатов!»
«Ребенок есть ребенок, — заступается за меня моя бабушка. — В доме бедному ребенку делать нечего, а надо бы побольше его делом занимать!»
«Но ведь он дитя! Разве можно было его так пугать? Да будь он трижды проклят, этот старый дурак, Гани!» — возмущается мама.
Я пролежал в постели несколько дней. Не мог встать. Потом все-таки встал. Но с тех пор отчетливо помню, впервые в жизни родилось у меня в душе чувство ненависти. Прошли годы. И даже если какой-нибудь человек вызывает у меня ненависть, я сразу вижу в нем Гани-ака. И, вспоминая о нем, я всегда пытаюсь понять: откуда в этом человеке было столько жестокости?
В прошлом году Гани-ака умер. Я проходил мимо его ворот с одним другом, и тот мне сказал:
— Давай зайдем, надо бы выразить соболезнование его жене.
С трудом я согласился. Жену его я представлял себе такой же злой и хмурой женщиной. Но на самом деле она оказалась печальной, мягкой, с нежным взглядом. Неожиданно для себя я смутился. Но отношение мое к Гани-ака не изменилось. Наоборот, мне почему-то стало обидно, что у него была такая нежная и хорошая жена.
Рассказывая об этом муравью, я спросил, не знает ли он чего-нибудь о человеке по имени Гани-ака? Его ведь тоже недавно похоронили на этом кладбище.
— Да, я его знаю, — спокойно ответил муравей. — Видишь ли, его прадед три столетия тому назад был палачом.
— Ах вот как?!
— Да, — ответил муравей. — Сам понимаешь, наследственность. Но, между прочим, должен тебе сказать, что тот самый Предводитель, который разрешил мне поговорить с тобой — он ведь и есть Гани-ака.
Я открыл рот, но сказать ничего не сумел. А потом мне стало обидно: как же это так, такой злодей стал у них Предводителем? И тут пробился…