Марина Голубицкая - Рассказы
Я приносила в детсад домашние новости, например: отец дяди Генриха не убивал русских, а возил на мотоцикле начальство. Уже умея рисовать звезду и фашистский крест, я знала, что есть две Германии и что если б отец дяди Генриха на войну не пошел, его расстрелял бы сам Гитлер. Не все мне верили, что есть неубитые немцы, а грязно–смуглый Лева Геллер, с вымазанными горчицей, обкусанными ногтями, не верил, что немцы бывают хорошими. Его дедушка откуда–то знал, что Гитлер жив, и ждал, что его скоро поймают и начнут возить в клетке по городам. Насчет Гитлера я точно не знала, а насчет немцев пришлось поклясться: «Честное слово, красная звезда, Ленина любимого не забуду никогда, маму и папу за копейку не продам!» Клятва вызвала дискуссию:
— Ты поклянись, что за миллион не продашь…
— И не «Ленина любимого», а «Ленина — Сталина».
— Сталин плохой! — Папа Сталина ругал, Хрущева хвалил, но бабушка говорила, что у Хрущева есть свои ошибки: зря он запретил держать в городе скотину.
— Хрущев тоже плохой!
Это стало ясно как раз перед тем, как к нам приехал дядя Генрих.
Он закончил рубить лук, выпил пива и пожелал раскатывать сочни — вместе со всеми. Лишней скалки не было, но годилась пивная бутылка. Три бабушкиных зятя, в фартуках, со скалками и бутылкой, выстроились по росту, и самый маленький из них, мой папа, возбужденно тыча в грудь всем по очереди, кивал бабушке, вымешивавшей фарш:
— Смотрите–ка, мама, три национальности! Три национальности тут у вас.
Я тоже разволновалась и с выражением прокричала стихотворение, которое выучила в садике:
Немец, русский и еврей
Танцевали у дверей,
Немец выхватил бутылку,
Бац еврею по затылку!
Дядя Юра смеялся очень громко. Но я не расстроилась. Я понимала, что стих невзрослый, невсамделишный, меня радовало, что все хорошо совпадает: немец, русский и еврей. Ведь так и было.
Рош–а–шана
В тридцать три года еврей крестился. Обыкновенный научный сотрудник в горбачевском Советском Союзе. В то время все что–то искали: зарубежный грант, себя в бизнесе, вторую родину, сенсационную публикацию или просто редкую собаку. Наш персонаж тоже был в поиске, в том числе и духовном. Он принял православие. Он не хотел открещиваться от еврейства, его напевов, словечек, местечек, шуточек, фаршированной рыбы, кисло–сладкого соуса и радости стариков, случайных знакомых на чьей–то свадьбе: «Скажите, Марик, ви тоже еврей?» Все это было для него родным. Хотя одна бесцеремонная особа, разглядев через тонкую ткань нательный крестик, возмутилась: «Предать веру предков?!» Зоркая эта особа возглавляла местный Сохнут, лишь недавно узнала о своей богоизбранности и торопилась заклеймить отщепенца, одновременно соображая, полагается ли теперь его детям продуктовый набор из Израиля.
Спустя несколько лет научный сотрудник стал ректором престижного вуза в соседнем городе, — карьерный поиск увенчался успехом. А духовный? Может ли быть успех на этом пути?.. Он никому не докучал религиозными разговорами. Любимый его дед до конца своих дней соблюдал кошрут и субботу, посещал молельный дом, но ни детей, ни внуков никогда с собою не брал, казалось, у деда и не было потребности делиться своей верой. Бабушка признавалась, что, пока муж был на фронте, семья выжила потому, что держала поросенка.
Внук правоверного иудея не превратился в образцового христианина. Он не стал прихожанином какой–либо церкви, не обвенчался со своей женой, не соблюдал постов, оставляя эти вопросы собственной совести. Носил крестик, но не мог перекрестить лоб перед объективами телекамер. Как ректору гуманитарного вуза, ему приходилось присутствовать на публичных акциях, в том числе и религиозных, — в его университете преподавали фарси, латынь, древнегреческий, старославянский и в ближайшее время собирались вводить курс иврита.
В город приехал молодой израильский ортодокс, радевший о религиозном возрождении. Восьмой ребенок потомственного раввина, он все детство изучал писание, привык учиться и русский язык осваивал уже на месте. Он неплохо продвинулся за три года: организовал детсад, школу и синагогу, — синагогу пока во временном здании. Молодая жена раввина ждала очередного ребенка. Дело двигалось. Хотя порой встречались неожиданные преграды: зимой в помещениях не удавалось наладить отопление, летом отопление отключить. Были проблемы с пожарной инспекцией. Санэпидстанцией. Уборкой двора. И каждый раз, когда разумного решения не находилось, раввин прибегал к какому–нибудь чиновнику с еврейской фамилией и восклицал, подрагивая пейсами: «Антисемиты! Ви знаете, что в вашем ведомстве засели антисемиты?!» С большим трудом постигал он российский менталитет. Не понимал, почему самый главный чиновник избегает с ним встреч.
— Семен Захарович скрывает, что он еврей, — деликатно намекали ему.
— От кого? — искренно удивлялся раввин.
Он не мог отказать себе в удовольствии побеседовать с образованным человеком. Мог ли ректор гуманитарного университета отрицать Единого Б-га? Раввин не считал Марка безнадежным атеистом. Но Марк Михайлович вновь и вновь сводил разговор к кадровым вопросам, учебным планам, аренде помещений, и беседу приходилось завершать традиционно: не напишет ли уважаемый ректор список самых богатых евреев города? Сколько денег, по его мнению, они могут дать на строительство синагоги? Например, в Нью — Йорке даже на местную синагогу пожертвовали пять миллионов.
У ректора не хватало духу признаться, что он исповедует другую веру. Едва он почувствовал пробуждение иудаизма, как в сердце кольнуло: не зря ли поторопился? Принять религию, не предназначенную по рождению… Христианские души Мандельштама, Бродского, Галича и священника Александра Меня не облегчали сомнения, с сомнением он справлялся сам. И всякий раз, получая приглашения на еврейские праздники, испытывал неловкость: не сложно соблюсти чужой обычай, когда считаешь его игрой, покрыть голову, словно турист, сувенирной кипой… Его позвали на еврейский Новый год, Рош–а–шану — серединный «а» правильней было бы транскрибировать с украинским «г» или немецким «h». Отказаться не получилось: раввин лично принес билеты для всей семьи, — в университете как раз начали изучение иврита.
На празднестве в бывшем Дворце политпросвещения евреев хвалили за вклад в науку и культуру. И осуждали терроризм: всего неделю назад земной шар вздрогнул от падения небоскребов. Ректору дали слово последним. Он напомнил, что под Новый год Господь заполняет Книгу живых и Книгу мертвых, и пожелал всем собравшимся быть записанными в Книгу живых. Начался концерт. А потом раввин вышел на сцену и протрубил в рог. «Грубый голос шофара похож на вопль, рвущийся из глубин подсознания», — вычитал Марк накануне в библиотечной брошюре. Раввин извлекал из бараньего рога звуки дикие и первобытные: протяжные, напоминавшие о Б-ге, и прерывистые — звуки тревоги. «Голос шофара сотрясает ум и сердце пониманием, как далек человек от своего предназначения, этот голос призывает всех покаяться и с верой принять решение исправить и улучшить свою жизнь».
Наступил новый год. Предполагалось еще угощение для тесного круга, от которого уклонились два крупных чиновника, а потому уже на выходе раввин подхватил под локоть Марка Михайловича, приглашая его с женой и сыновьями окунуть яблоки в мед. Такова традиция.
— Да–да, я знаю, — откликнулась жена ректора Нина, которую сразу приняли за еврейку, хотя она, бывшая бакинка, была наполовину армянкой и преподавала тюркские языки.
Шейна, молоденькая раввинша, радостно путаясь в русских словах, принялась обсуждать с Ниной поиски няни и «приглашать к себе домой как хорошая еврейская семья». Пока Нина проявляла дружелюбие, Марк просил старшего не вступать в религиозные разговоры, — младший был еще маленький и не отличал бога от Деда Мороза. За небольшим столом в директорском кабинете их ждал сам директор и состоящий в штате дворца фотограф, оба немолодые, оба с женами, пожилыми блондинками.
— Здесь все кошерное, — предупредила, сияя, Шейна. — Все делали в наша гимназия. Это вино из Израиля.
— Ну, кошерное так кошерное, — хмыкнул хозяин кабинета и, отодвинув за спиной раввина картонные коробки, достал из холодильника бутылку «Славянской». Раввин перелистывал в обратном направлении книжку, которую держал на животе. Раввин раскачивался, шевелил губами и возводил глаза к потолку.
— Мам, он молится? — спросил шепотом старший.
Нина сдвинула брови и покачала головой. Хозяин разливал женщинам вино и Нинину строгость воспринял по–своему:
— Водочки? — Нина вновь замотала головой. Раввин раскачивался. — Значит, еврейского?
Ребе захлопнул книгу. Шейна обрадовалась:
