Дмитрий Вачедин - Гусеница
На маленьком пляже не было ни души. Миша в своих синих трусах стоял по колено в мутноватой, немножко мохнатой воде. Сбоку, похлопав его по плечу, мимо него в глубину прошагал Свен — он был раздет догола, вода, чавкая, проглатывала его худую бледную задницу. Мама на берегу смеялась и что-то кричала по-немецки. Миша закрыл глаза и спрятался под воду.
Свен работал в сфере финансов. Его квартира, выходившая на обе стороны дома, обладала способностью насквозь пропускать свет, так что в коридоре Миша чувствовал себя мухой, застывшей в куске янтаря. Решив жениться, немец недавно переехал сюда из маленькой двухкомнатной и новую квартиру еще почти не обжил, отчего треть мишиной комнаты занимали теперь средства для ремонта. В первый же день они отправились смотреть город, в котором по сравнению с Россией наполовину уменьшили громкость, а в шуме улиц преобладали нежные шипящие. В центре не было машин, и люди ходили по булыжным мостовым, периодически проваливаясь в ячейки магазинов, тянувшихся по обе стороны улицы сплошной чередой. Возле дерева стояли выделявшиеся бледностью и щетиной русские музыканты, один из них дергал громадную деревянную балалайку, похожую на жилище гномов-индейцев. Обойдя русское дерево, они вернулись к дому, сели в машину и поехали в супермаркет, где до краев наполнили тележку (конечно, ее толкал Миша) едой, тершейся боками о пластик оберток.
Кажется, в тот первый день пребывания в Германии, в кустах роз возле озера из ложки для мороженого вылезло новое существо — Свеномама. Оно говорило на непонятном языке, а главной задачей Миши помимо беспрекословного подчинения (немец должен был убедиться в том, что мальчик прекрасно воспитан) стало следить за тем, чтобы оно постоянно было им довольно — одна голова должна была постоянно шутить, а вторая смеяться. Свиномама была довольна тогда, когда мальчик изображал, что доволен он сам, поэтому он постоянно искал предметы, к которым он, как репейник, мог прицепить свою радость — подаренные ему часы, футболка, витрина магазина, вкусный обед, мультфильм, поездка на машине. Скоро (Миша это знал) должен был наступить момент, когда он должен будет выражать радость от одного присутствия Свиномамы и ее липких прикосновений (если Свен сядет рядом и обнимет его за плечо). Ночью, в своей комнате, под едва доносившееся мышиное шуршание телевизора Миша готовился к этому моменту. Немецкая ночь оказалась второсортной по яркости звезд и луны и чрезвычайно тихой, телевизор потух, а шорох дальнего автобана стекал по стеклу окон, не проникая в комнату.
Мама, домашняя, любимая гардемаринка, отделяясь от чудовища, тоже служила этому существу. Иногда она подходила к Мише для того, чтобы обдать его горячим шепотом — «скажи Свену спасибо», «поблагодари его», «будь повежливее» и снова исчезала в недрах Свиномамы.
Мальчик шел по янтарному коридору на кухню, брал там чипсы и возвращался в свою комнату, по пути заходя к Свиномаме, чтобы произнести загадочное слово КАНМАН. Мама настрого запретила ему брать что-либо или включать телевизор без разрешения — слово КАНМАН, означающее смиренную просьбу, оказалось единственным немецким словом, которое он выучил за первые недели в Германии. Порой Миша не ронял за день ни слова кроме десятка КАНМАНОВ. Лежа в кровати, он ощущал себя гусеницей, способной лишь молча ползать по квартире в поиске еды, которую он с помощью КАНМАНА выклянчивал у Свиномамы. Без чувств, без мыслей, без радостей (кроме чипсов, шоколада и мороженого), гусеница, бессловесная и бестолковая толстая тварь, способная лишь жрать и испражняться.
Гусеница выползал из своей комнаты и с помощью Канмана выбирался на улицу, где его ждал подаренный ему Свиномамой старенький велосипед. Красная лента велосипедной дорожки вела его вниз, к чудесным пустым зеленым улицам, где Гусеница достигал космических скоростей, к парковым дорожкам, озерам, цветам и зарослям ежевики.
По дороге он заходил в пустой предпарковый супермаркет и, стараясь не смотреть по сторонам, разламывал коробку с мороженым в холодильном отделе. Сунув две холодные колбочки — с миндалем и лимонную — в карманы шортов, он быстро проходил мимо кассы под подозрительным взглядом кассирши. Подтаявшее мороженое Гусеница ел у пруда, наклоняясь над ним, чтобы помыть липкие руки в своем отражении.
После обеда Гусеница возвращался домой. Свиномама разогревала ему еду в микроволновке, после чего он полз в свою комнату. Мама незаметно вышла замуж, на церемонии оказалось, что у Свена нет друзей, а его родители не стали покидать Гамбург ради какой-то русской проститутки. На семейном совете было решено, что Гусеница в конце августа пойдет в школу, где быстро и безболезненно, как положено детям, не желающим расстраивать родителей, выучит язык.
У Свена закончился отпуск, мама, когда-то ушедшая на факультет иностранных языков с медицинского училища, устроилась работать медсестрой в далекой больнице, и, кроме того, поступила на вечерние курсы немецкого. Гусеница, бесцельно ползавший по квартире в дождливые дни и проводящий все время на велосипеде при хорошей погоде, так и не дождался в те месяцы, когда Свиномама потребует от него последней жертвы — влажной, скользкой, лицемерной любви.
Во время маминого отсутствия — ночные дежурства, занятия немецким — Гусеница и Свен ползали по своим участкам квартиры, не решаясь встретиться в коридоре. Тогда немец-каланча и мальчик-гусеница со спокойной улыбкой на губах, игравший в своей комнате с забытыми ведрами с краской и рулонами обоев, могли стать друзьями. Этого не произошло. В июле Свен, пораженный маминой активностью, нанял детектива, который должен был следить за ее перемещениями по городу, особенно в вечернее время. Договор с детективным бюро он засунул в старый журнал, который на следующий день откопал Гусеница. Бумага попалась маме на глаза, потянулась череда скандалов — порой, поздно возвращаясь домой, мама, даже не зайдя в комнату Гусеницы, начинала кричать. Два раза приезжала полиция — один раз из-за жалоб соседей, другой из-за мелкой магазинной кражи — однажды мальчика поймали за руку. Мама, в другое время потерявшая бы покой от ужаса и стыда, этот случай даже не заметила. От Гусеницы не потребовали никаких объяснений.
Через три недели после того, как Гусеница пошел в школу, со Свиномамой захотела поговорить его учительница. Аккуратная спортивная блондинка с твердым взглядом сквозь нимбы золотых очков объявила маме (она пришла одна), что их школа обладает значительным опытом интеграции учеников не владеющих немецким. Однако Гусеница представляет собой исключительный случай — за три недели он не произнес ни слова ни на немецком (что можно понять), ни на русском языке. Гусеница молчит и на уроках, и на переменах, несмотря на то, что сидит за одной партой с мальчиком из семьи русских немцев, отрешен, не идет на контакт и не реагирует на учебный процесс. Встреча закончилась советом обратиться к психологу.
Вечерело, за окном фонари разливали свое молоко на асфальт и стены домов, визгливо закрывались жалюзи в немецких квартирах, отцы семейств привязывали свои велосипеды в узких двориках под крылом у чистеньких, основательных многоквартирных домов. Возвращаясь домой, мама Гусеницы незаметно плакала в трамвае русскими слезами, а за окнами проплывала Германия — размытая, дрожащая, нереальная, как детские воспоминания. Дома она сразу направилась в комнату сына и нашла его — мягкого, потолстевшего, чужого — среди груды строительного хлама, расставленного на полу в каком-то сложном порядке.
Мальчик молчал, он послушно вис на маме, но заставить его промолвить хоть слово ей, несмотря на слезы и нежный шепот, так и не удалось. Свен, убежденный в том, что живет в одной квартире с проституткой и бандитом, попросил жену самостоятельно разобраться с маленьким психом, которого она когда-то родила. Он уже несколько недель смертельно боялся Гусеницы, стараясь не оставаться с ним в квартире вдвоем, подозревая, что этот ребенок выслеживает его, смотрит в замочные скважины, выглядывает из-за углов и ловит его дыхание в глубине комнаты. Наверное, так оно и было — теперь уже Гусеница червяком ворочался в самом гнилом углу квартиры, не живя, но равнодушно наблюдая за чужой жизнью, как то существо в России, в их доме на набережной. Порой ему казалось, что это он сидит там в тоннеле и лупит глаза на пробегающих мимо детей, желая высосать их смех, — толстый, трусливый, желеобразный, уродливый, до тихого писка придавленный громадой дома.
Осень пришла свежестью, будто руку опустили в ведро с колодезной водой, Миша несколько раз в неделю ходил на прием к русской девушке-психологу с вполне осенней фамилией Кострова, больше жалевшей мальчика, чем пытавшейся извлечь невидимую пробку в его горле. Мама готовилась к переезду — уже была найдена квартирка на двенадцатом этаже в доме с желтыми балконами, на цыпочках стоявшем среди тихого квартала, доходившего ему лишь до колен. Миша перестал ходить в школу, зато начал бегать по утрам с девчонкой-психологом, незаметно полюбившей его за прозрачность глаз и мудрость молчания. Пробегая мимо его дома, она слала наверх звонок, и, пока мальчик спускался по лестнице, скакала на одном месте, смешно задирая ноги. Потом уже вдвоем по ржавой листве парковых дорожек они вычерчивали окружность, более всего напоминающую воздушный шарик, и возвращались назад — она к своим немногочисленным пациентам, он в свою дыру, прогрызенную в дальнем углу квартиры.
