Валерий Болтышев - Тихий Дол
Звучал подстаканник. Он постукивал ручкой о железный порог. На полу дрожала красная от заката лужа. Блестели осколки. Бригадир поезда по радио приглашал медицинских работников в вагон номер пять.
– Вы не ушиблись?
Юлий Петрович вздрогнул и спрятал очки.
– Прошу прощения, но я должен был это сделать,– устало сказал сосед. В руках у него были веник и совок.– А вы должны подумать, что я сумасшедший. Думаете, весело?
Он исчез так быстро, что остекленелый Юлий Петрович потерял его из виду, пока не услышал шкрябанье веника и, украдкой вытащив лорнет, разглядел под собой спину в синем пиджаке.
– А… что там было? – с надеждой спросил он.
– В стакане? Чай,– ответила спина.– Поверьте, я не сумасшедший. Просто я должен был это сделать. Теперь должен подмести. А потом – спать. Понимаете?
"Псих!" – понял Щеглов, отдернув ноги.
– Ну вот, видите…– сосед выглянул из-под стола и вздохнул.– Ну, вот вы едете в командировку, так?
– Так,– быстро согласился Юлий Петрович.– Да.
– Значит, вы знаете, что должны прийти на завод. Должны получить цемент. Должны загрузить его в вагоны. В два. Так? А потом – вернуться домой. Правильно?
– Конечно,– кивнул Щеглов.
– Ну вот. Я же не считаю вас сумасшедшим,– сказал сосед.
За стенкой опять кто-то надсадно застонал.
– То есть вы хотите сказать…– нерешительно произнес Юлий Петрович.
– Именно,– сказал сосед и поднялся.– Я знаю, что должен делать. И вы тоже. И все. А сумасшедший почему-то я…
Юлий Петрович молча поднял веник и молча вышел из купе.
Коридор был пуст. Сумеречный и неживой, он с грохотом и ветром несся куда-то, трепеща занавесками, куда-то вбок, в крен. Луна оборвалась. Пол поплыл. Этого бы хватило, чтоб добить Юлия Петровича, но, к счастью, поворот застал его врасплох. Ударившись опять затылком, а потом локтем, он ухватился за поручень и вспомнил, что идет к проводнику.
В служебном купе горел свет.
– Добрый вечер,– сказал Юлий Петрович. Проводница стояла к нему спиной, то есть – задом, не отвечая и не оборачиваясь, отчего Юлию Петровичу просто необходимо стало увидеть, какую понятную человеческую работу можно делать вот так вот, выпятив понятный человеческий зад. Он вынул очки и с удовольствием проследил, как проводница запихнула в полосатый мешок простыню.
– Добрый вечер,– еще раз сказал он.– Вот это, скажите, у вас брали, да?
– Чего – это? – буркнула проводница.
– Ну… это вот. Веник.
– Положь, где брал. Это вот… Сначала нажрутся, а потом – "это вот". Штрафануть бы да высадить, чтоб знали, понимаешь!
– Как высадить? – не понял Щеглов.
– А как есть. Для опохмелки.
– Для…– выговорил Юлий Петрович. Где-то открылась и хлопнула дверь. Он тупо смотрел в лорнет. Проводница трясла мешок за грудки.
– Скажите, а этот… ну, что веник брал,– спросил Щеглов вдруг каким-то прорезающимся голосом,– он что – пил? Да?
– А тебе видней.
"Скоти-ина!" – радостно понял Щеглов.
Дверь своего купе он отшвырнул с треском. Сосед лежал калачиком, лицом к стене. Щеглов включил свет и, по-хозяйски усевшись с лорнетом напротив, брезгливо, но подробно осмотрел круглую пяточного цвета лысину, рубаху и отстегнутые подтяжки, которые свисали на пол, как вожжи. На полу – пятки вместе, носки врозь на радость старшине – стояли югославские туфли, а из них кукишами выглядывали скомканные носки.
"Скотина",– еще раз, но уже ругнулся Юлий Петрович. Обидеться по-настоящему почему-то не получилось, но он подумал, что это чертовски должно быть обидно, когда в твоем купе, развесив васильковую сбрую, валяется лысый дурак, а ты – нет чтобы вышвырнуть его к чертовой матери, сидишь, как дурак. "Черт побери!" – подумал Юлий Петрович.
Бригадир поезда все еще созывал медработников. А они – по крайней мере, один – уже были здесь: в коридоре происходило какое-то топтание, и уверенный женский голос требовал чего-то немедленно. Это слово падало на прочее бу-бу-бу весомо, как ладонь на стол – "Немедленно! Вы поняли меня? Не-мед-лен-но!" – и, глядя в лысину, Юлий Петрович позавидовал владельцам уверенных голосов.
– Послушайте, вы,– окликнул он.– Вам не кажется, что вам пора?
– Извините, я должен спать,– глухо ответил сосед.
– Вот как? Очень интересно. И откуда же вы знаете, что должны?
– А вы?
– Я? Ну-ну,– покивал Щеглов, стараясь разозлиться.– Да, а вот что именно должны – спать там или стаканы бить,– это вы как?
– А вы? – повторил сосед.
– Ага. Так вот я вам скажу, что вы должны. Ну-ка вставайте и… и идите. Немедленно.
– Нет, я должен спать. Еще три минуты.
– Ах, вот как? А может, две? – съехидничал Щеглов.
– Нет, три. А потом отстать от поезда.
– Оч-чень приятно! – брякнул Юлий Петрович и еще раз отшвырнул дверь.
Вполне возможно, что это движение было ошибочным. Вполне вероятно, что все могло произойти не так или вообще не произойти. Но, черт знает зачем выскочив в коридорную толчею и наткнувшись на властное "мужчина!", Щеглов ощутил жуткую тяжесть и горячие мокрые подмышки язвенника, который, беременно мыча, давил ему головой в живот, и слепой от кромешной тьмы и страха грохнуть эту голову прямо на железо, он шагнул мимо ступеньки, но устоял подхваченный кем-то из темноты, а потом гремя гравием и выворачивая шею, пятился напролом сквозь какие-то кустарники, и далеко позади едва светилось желтое автомобильное пятно, а властный голос выкрикивал: "Правей, мужчины!", и что-то грохотало и цеплялось за ноги, а язвенник, мыча, бил головой в натянутый живот. Все это – чего могло не быть – продолжалось неимоверно долго и вместе с тем настолько впопыхах, что Юлий Петрович обнаруживал себя лишь моментами, когда приходилось падать или ушибаться. Наконец он заметил, что стоит в желтом свету, брезгливо обтирая потные ладони о штаны. Стучал мотор. Язвенника запихивали в машину.
– Головой вперед, головой! – командовал уверенный голос.– Живей. А вы кто? Жена? Садитесь.
– Ну вот и все,– сказал сосед. Он, тоже трудно дыша, стоял где-то рядом, но Щеглов не знал, где.– Вот и все. Извините, я не должен был вас предупреждать…
– Товарищи! У кого вторая группа крови?
– У меня! – откликнулся сосед.– Ну? Прощайте?
– Быстрее садитесь! Всем спасибо, товарищи! Поехали.
Мотор взревел. Юлий Петрович увидел, как поднялось желтое облачко, потом сделалось красным, а машина, лапая фарами дорогу впереди, стала двумя рубиновыми огоньками и поплыла в ночь. Это было даже красиво. К тому же, совершивший добро Юлий Петрович ждал чего-то хорошего. Затем он обернулся.
Великолепно черная, непрогляднейшая из ночей стояла кругом. Темнота рождалась у самого зрачка, распяленного впустую, и лилась внутрь, растворяя глядящего в нее, ищущего хоть отзвука, хоть призрака света – так летел над водами и водами одинокий взгляд Ноя, так в бесконечное ничто отлетает осиротевшая душа.
Впрочем, свет был. Справа еще мигал изредка автомобильный огонек. Слева, над тем местом, где совсем недавно новогодней гирляндой светился поезд, висела теперь громадных размеров оранжевая луна. Но этот свет был безнадежнее тьмы. Луна вместо поезда и одиночество в ночи сделали так, что Юлий Петрович Щеглов, близорукий мужчина сорока четырех лет, изо всех сил зажмурился и жалобно, очень по-детски, произнес:
– Ой…
– Ну чего, пошли или чего? – вдруг проворчал кто-то рядом.
– Ой! – еще раз сказал Юлий Петрович.– Вы кто?
– Хрен в пальто,– ответила темнота.– Ну идешь ай нет?
И Щеглов понял, что его толкнули в спину.
Глава вторая
На железнодорожных картах Тиходольский разъезд именовался Тихий Дол-II, поскольку в двадцати километрах от него был другой Тиходольский разъезд, Тихий Дол-I, хотя на самом деле второй Тиходольский, где оказался Юлий Петрович, с хронологической точки зрения был первым.
Несколько лет назад, когда деления по номерам еще не предвиделось, здесь при станции существовал очень уютный поселочек домов в полсотню, с одноэтажной школой-восьмилеткой, двумя прудами и небольшим конезаводом, который тем не менее ежегодно поставлял шестьдесят лошадей в Италию, что сильно удивляло тех, кто об этом узнавал. Как бы скромничая, тиходольцы оговаривались, что, во-первых, итальянцы покупают лошадей на мясо, во-вторых, контракт старый, еще хрущевский, а в-третьих, конезавод только откармливает жеребят, а закупают их по соседним колхозам. Но проезжающие продолжали хмыкать, и поэтому просто не успевали рассмотреть ни глазастых домиков, рассыпанных по косогору среди густо-зеленых яблоневых садов, ни большого, как аэродром, Катькина луга, занятого солнцем и жеребятами, ни голубенькой Долинки с ее прудами – все это, отороченное лесом с трех строи, лежало на виду, как в горсти, но проезжающие спешили рассказать соседям про дураков-итальянцев, которые жрут тьмутараканскую конятину, и оборачивались к окну, когда разъезд был уже прошлым.
