Илья Беркович - Свобода
А когда, как здесь — тумб, цепей, башенок и коленчатых переулков хоть жопой ешь, и среди них нормально живут пристойные современные люди: в готическом окне светится телевизор, к кованым воротам приделан интерком, а на каменную бочку задирает стриженую ножку с кисточкой карликовый пудель, — старина как-то обесценивается, хочется на простор, освободиться, тем более, старых городов два: выберешься из одного — сразу влипаешь в другой.
Так что народ, в основном, ходит гулять в новый центр, на Place de Liberte — это такая бескрайняя, как Ладожское озеро, пешеходная зона со всякими учреждениями по берегам, начиная с муниципалитета, кончая собором и синагогой, мечеть там тоже должна быть, не обратил внимания — странно, как это я минарет проглядел. Правда, он мог проканать под какую-нибудь из леса вертикальных цветных вывесок и реклам, парень-то я — для художника, увы, не зоркий. Естественно, полно кафе и магазинов типа цветов, брелков и воздушных шаров — серьезные торговые центры, конечно, в автомобильных местах.
А в центре площади огромный фонтан — Фонтан Желаний. Наши называют его просто Рюмкой. Ну, во-первых, как он выглядит — действительно, гигантская хрустальная рюмка, точнее, плоский бокал на ножке, из каких пижоны поколения наших пап пили коньяк, чтобы лучше почувствовать букет, причем, вода то просто льется через края, то начинает бурно фонтанировать подсвеченными струями — не знаю, как это делается. Создается эффект радуги и т. д. Сам бассейн у подножия фонтана окружен бордюром из непрозрачного стекла — издали кажется невысоким, но подойдешь — стена в человеческий рост с множеством дверей. Если какая-нибудь дверь открыта — по коридорчику из непрозрачного же стекла подходишь к бассейну, кидаешь в воду монету и говоришь самое заветное желание. Желания, соответственно, тут же сбываются, а монеты раз в неделю аккуратно вылавливают и сдают в муниципалитет, сотрудники которого и придумали сказку про чудесную силу фонтана. Я понимаю, что я старый грязный циник и т. д. Причем, чтобы ты мог в голос кричать о сокровенном, сохраняя privacy, на трех трибунах вокруг фонтана до поздней ночи одновременно играют три оркестра, играют одно и тоже — обычно вальсы Штрауса, но бывает диксиленд, попурри из «Биттлз», создается впечатление полного шиза, но народ, как ни странно, вполне серьезно к этому относится; я видел, как в двери фонтана заходили солидные местные дядьки в плащах, с портфелями.
У Рюмки, как у Машбира в Иерусалиме или питерского Сайгона, конечно, назначаются встречи; есть более-менее постоянные тусовки, малопримечательные с виду; есть отдельные фрики, которые там просто существуют, — например, совершенно уехавший чувак на роликовых коньках, зимой и летом в одних шортах, коричневый от загара, стриженый бобриком, с наушниками на голове, аккуратная физиономия сжата в кулачок, — так и жужжит вокруг фонтана в полном одиночестве, вроде большой мухи, иногда подкатит к какой-нибудь туристке, что-то доверительно сообщит — и дальше полетел.
Короче, пока мы пересекали площадь, Вера нам все объяснила про фонтан и спросила, не хотим ли зайти, высказать желания, монеты у нее на всех есть.
Ну, я и у Стены Плача-то за десять лет был один раз, а у этой Рюмки просить — совсем смешно, дети тоже не пошли, а дамы нашли, где двери открыты — и исчезли. Дети постояли секунду спокойно и начали опять друг за дружкой гоняться, а я решил пока народ посмотреть. Отошел шагов на двадцать — прямо по курсу сидит за мольбертом рыжий, в джинсовом костюме, явно земляк, причем, рожа кирпича просит — это understatement. Я иду как бы мимо — зырк на полотно — вижу, там что-то совсем несуразное, а автор, не оборачиваясь, баском, подходящим к внешности:
— Ты на мазок, на мазок смотри.
— А откуда, — спрашиваю, — ты знал, что я по-русски?..
— А я не знал. Теперь знаю — и, не отрывая взгляда от натуры, левую рыжую руку протягивает: — Пит.
Не успели мы с Питом выкурить по одной — летит просветленная Вера:
— Уже познакомились? Пит, ты куда пропал?
— Работаю, Верочка.
Короче, вернулись мы домой, прихватили на углу у церкви пару коробок чьей-то посуды, брякая, занесли домой, вернулись за журнальным столиком — он у нас сразу стал основным культурно-семейным обеденным центром, с того же угла притаранили трехногий шкаф в детскую — ничего, протезировали кирпичом, но у одной из кроватей, которые Верка достала по телефону на благотворительном складе, при установке отвалилась нога, — кирпичом не отделаешься, нужна дрель и шурупы — пришлось купить, а где дрель и шурупы — там вешать полки, короче, как говорил один обрюзгший шашлычник, когда у него просили вилку: «Вам дашь вилку — вы попросите тарелку».
Записались мы с Анькой на курсы: я — язык, Аня — продвинутый язык и компьютеры; за это еще и стипендию платят 150 долларов, дети пошли на подготовительные к школе; словом, все знакомо по Израилю. Аня на новой квартире совершенно перестала обсуждать со мной проблему Бориса Львовича — зато круглосуточно обсуждает ее с Верой, причем, в моем присутствии это выражается в обмене многозначительными гримасами и репликами: «Ну что, подруга? — Нет, этот вариант… — Броня крепка и танки наши быстры. — А хоронить-то здесь дорого. — Ну, это мы еще посмотрим».
Ночью на кухне обе продолжают курить, пить кофе и обсуждать, а я одиноко пытаюсь заснуть, что мне, как правило, неплохо удается.
Проходит где-то неделя такой жизни, и вдруг на площадке под нашими окнами проявляется и начинает назойливо маячить Верин муж и мой тезка Борис Львович. Он ничего не предпринимает, просто покоится на скамейке, руки на коленях, пока не провалится в темноту — не знаю, ночует ли он на скамейке, но с утра уже тут, сидит, отлично видный из окна, что между раковиной и газовой плиткой — постоянными Вериными местами, когда она не курит и не пьет кофе. А стереть Б. Л. занавеской нельзя, потому что занавески, естественно, нет. Вера держится героически, только с Анькой у них начинается совсем уже тесное общение — разве что в туалет вместе не ходят. Так сидит Б. Л. день, сидит два, на третий — стучит и просит закурить. Дети еще не вернулись, дамы в комнате. Проходим с ним на кухню, закуриваем. И Б. Л. неожиданно закрывает лицо руками и начинает шумно рыдать. Плач, даже тихий, если вы не знаете, слышен через много стен — а тут такой крик, и стон, и скрежет зубовный — чувствую, за стенкой у девушек тишина. Б. Л. прорыдался, вытер рукавом слезы и ушел без лишних слов.
А Вера молчаливая стала. Моет посуду, не отвечая на Анькины реплики, и браслеты звенят сильней обычного.
Вечером звонок. Рыжий, который у Рюмки рисовал, весело кричит с порога:
— Верочка, забирай Боба, опять весь пол мне перепачкал.
Вера опрометью — вон, а я, естественно, спрашиваю, в чем дело.
— Да в чем дело — друг твой опять у меня в квартире вены перерезал. А ты что не заходишь-то?
Зачем-то я к нему поперся. Квартира — весьма небогатая, но все-таки подобие чего-то. Телевизор, шавка лает, сервант со стеклами, уж не знаю, где достали, скуластая баба вытирает тряпкой пол, а посреди комнаты сидит на стуле Б. Л., а коленопреклоненная Вера перевязывает ему предплечье таким белым, чисто пахнущим бинтом, что даже завидно.
Так этот период и закончился.
Не помню, говорил я вам или нет, что Вера вообще очень мила и красива, и, думаю, что мои стати и вновь отросшая косуха ее сразу впечатлили — во всяком случае, когда мы жили у них с Б. Л., Вера все время меня дразнила, а я, не зная, как на это реагировать, не реагировал никак, и в конце она таки довольно больно меня куснула. Но это на их территории. А на нашей — заняла пустовавшее место хозяйки и матери, старательно обходя пространство жены. Я, надо сказать, чувствовал себя при таком раскладе гораздо лучше, но когда Вера ушла — а она, конечно, поехала провожать ослабевшего от потери крови Б. Л. и, конечно, не вернулась, — мне стало настолько пусто, что я спустился в ночной liqueur store, взял бутылку водки, одолел сто ступеней до дверей Пита и выслушал повесть не менее, по-моему, печальную, чем повесть о Ромео и Джульете. Впрочем — судите сами.
— Теперь я стал художником, — начал Пит, вытерев усы, — а раньше был бизнесменом. Кооператив «Антонина», экспорт продуктов из Белоруссии. Первый бизнес в Ургенче. Полсамолета заряжал. Только русскоязычные — русские, евреи, немец Эрик. С чурками я не то что работать — в общественном транспорте годами не ездил, чтобы какого чурку не зашибить. В 89-м стали класть открытки в почтовые ящики: русским — год, евреям — два. Ну, евреи сразу поняли намек. А русским-то особо ехать некуда. Работаем — вроде ничего. Потом — раз ларек сломали, два — ларек сломали, магазин в центре сожгли — и не проявляются, денег не просят. Я знал людей, замначальника милиции Савельев был еще отцовский друг, борец, отец первое место в среднетяжелом весе имел, я тоже занимался, пока не сломал предплечье. Я сказал борцам, у меня у самого двое работали, чтобы они через борцов-казахов повлияли, и к Савельеву в милицию сходил. Вроде затишье. Потом, как раз считал выручку в магазине на Ленина, — трубят. Похоронный микроавтобус ползет, за ним — только наши, чурки ни одного. Савельев пустил себе пулю в лоб в результате несчастного случая при чистке личного оружия. А обстановка такая, что дети уже только по одной дороге ходят: в школу — домой, и дорога все уже становится. Как раз «Тойоту» с Дальнего Востока пригнали — отличную, синюю такую, лаком облита. Обмыли. Сижу один в гараже. Входит молодой чурка. Садится. «Давай сто тысяч долларов на мечеть». И я, честно тебе скажу, — приссал его выкинуть. Сказал «нету». А он стул отставил от стола, чтобы я его всего видел, туфлей покачивает и говорит: «У вас есть деньги». Это он хорошо сделал, что «у вас» сказал; скажи он «у тебя» — тут же похоронил бы. Чувствую — заливает меня. Хочу его ебануть — и не могу. Первый раз чурку испугался. Я в жизни их не боялся, даже когда вечером идешь, а они навстречу темной толпой, обсаженные, не уступал дороги, это они передо мной расступались — они страх чуют, а я не то что их не боялся, я их просто считал за говно — да говно они и есть; даже дружок твой, Боб — ходит тут, мусорит. Хоть он культурный, еврей наполовину — чурка и есть чурка. Ну-ну — не суди, о чем не знаешь. Я-то с ними родился, и в детский сад ходил, и в армии любил посвящать время их воспитанию. Словом, спрашиваю: «Ты от кого?» — «От Махмутова. Сказал — даю десять дней». Махмутов — первый секретарь райкома. Своя подземная тюрьма, лев на цепи, соколы. Потащился я опять к борцам, они разливуху в центре города держали. Спрашиваю: «Где Коля?» «Лежит Коля, вчера опять мокрый припадок был». «А Рыжик где?» Показывают на потолок, в смысле — на небе. «А кто же у вас теперь босс?» Заглянул в контору — на месте Рыжика казах сидит. Через десять дней опечатали магазины, взломали дом — нас никого не было — так они… Жена пришла с рынка — пудель на люстре висит. В тот же день я Тоньку с детьми отправил в Гродно, к сестре. Чувствую — опоздал к Махмутову. Пойдешь — не вернешься. И тут осенило. Мы ведь из сектантов, из молокан. Брат деда со всей семьей в Сан-Франциско на Русской Горке живет. Еще отец пару посылок получил — Евангелие, нейлоновую куртку, носки. Короче, послал я своим родственничкам авиапочтой заказное письмо, про свои дела, что физически здоров и на шее сидеть не буду. Через две недели получаю ответ. Напечатано на компьютере: «Возлюбленный брате! С Вами Христос! Сердечно рады вашему желанию воссоединиться с нашей общиной. Не сомневаясь, что вы, как и все мы, веруете в Спасителя нашего и блюдете обычай истинной веры — правильное крестное знамение, правильная жизнь, правильная молитва. Позволим задать вам несколько вопросов, дабы узнать, не будет ли Вам наша жизнь в тягость. Посещаете ли вы заутреню каждодневно? Есть ли у вас криминал рекорд? Окажись в Великий Пост в месте, где нет возможи достать постное, станете ли есть скоромное? Пьете ли вы чай, кофе, вино и другие дьявольские напитки? Посещаете ли конские ристалища, синема, тиви, зу?» И т. д. Возле каждого вопроса — да, нет и кружочки — нужное зачеркнуть.
