Дэвид Мэмет - Древняя религия

— О да! — подтвердил один из родственников.

— …для футбольной команды. Для оркестра. Если что-то нужно для города… К кому бегут? Вайсы давно, с полвека тому, стали частью города. Вот что значит «Вайс. Галантерейные товары». А что же этот город? Он восстал против них, он жаждет их крови, хочет видеть, как ветер раскачивает их тела. И вот магазин остается у них за спиной. Только представьте, какую горечь чувствовал Вайс, когда проходил мимо закрытых ставнями витрин и знал, что в любой момент, а главное — неизбежно эти витрины разобьют, а магазин разграбят и сожгут дотла. Сожгут то, на что ушла жизнь двух поколений его семьи.

Вайсы слышат свисток поезда и продолжают свой путь. Дальше, еще дальше. Пересекают площадь. А на Главной улице — они. Ку-клукс-клан. Там их сборище. Сколотили помост, сгрудились на нем в своих инквизиторских балахонах и оттуда, сверху, подстегивают, заводят толпу. Человек тридцать, а то и пятьдесят, в белых балахонах — и толпа городских жителей.

Но они идут дальше. Идут к поезду. Что замечает Вайс краем глаза? Неужели один из куклуксклановцев обернулся и посмотрел на них? Так? Нет, ничего. Они продолжают путь. Представляете эту жалкую процессию? Муж с женой. Трое детей и детская коляска, в которой лежит все, что они надеются сберечь.

Вот и перрон. Вот поезд. Люди рассаживаются по вагонам. Проводник что? Правильно, поглядывает на часы. Потом смотрит вдоль поезда направо, смотрит налево. Вот-вот махнет машинисту, что пора трогаться. Вайсы устремляются к поезду, они спешат, проводник торопит: «Заходите в вагон». Вайс пропускает семейство вперед, он зайдет последним, прихватив коляску, и он все еще слышит, понимаете, слышит голос куклуксклановца и шум толпы — они совсем рядом, на соседней улице. «Очистим нашу землю кровью… Смерть паразитам… Смерть тем, кто несет с собой смерть… Смерть евреям…» Он ставит ногу на ступеньку вагона. «Слава Господу, я спас свою семью». И тут кто-то кладет руку ему на плечо. Он оборачивается и видит трех мужчин в капюшонах.

Чернокожая девушка появляется на пороге гостиной с кофейником. Мэйра протягивает руку — остановить служанку.

— …Вайс оборачивается и видит трех мужчин. «Куда вы собрались?» — говорит один из них. Чей это голос? Узнает ли его Вайс? Да какая разница? Кто-то из местных. Наверняка заходил к нему в магазин. Но разве сейчас это имеет значение. «Куда вы собрались?» Второй мужчина держит в руке факел. Вот он передает его третьему, а сам подходит к проводнику, указывает на жену и детей Вайса, которые уже в вагоне, и жестом приказывает высадить их на перрон. И проводник подчиняется.

Поезд трогается. Проводник, оглянувшись, качает головой и заходит в вагон. А Вайс и его семья остаются стоять на пустом перроне.

«И куда же вы собрались?» — «Сэр, — отвечает Вайс. — Ведь в листовках написано, что евреи… что евреи должны уехать из города…»

Мужчина в капюшоне подходит к нему вплотную. И говорит: «Боже мой, мистер Вайс, это же не про вас! Вы — наш еврей…»

Взрыв смеха потряс гостиную. Один из кузенов Морриса зашелся кашлем. Жена Франка звонко шлепнула себя по бедрам и посмотрела на свою сестру Мэйру, которая уже осушала платочком выступившие от смеха слезы. Франк покачал головой и усмехнулся. Моррис повернулся к нему.

— Вы — наш еврей, — повторил Моррис и тоже покачал головой, а потом кивнул чернокожей служанке, стоявшей в дверях, давая знак: «Да. Теперь можно». И она вошла с кофейником на пасхальном подносе.

Был там изображен человек со старинным ружьем — замок то ли фитильный, то ли колесцовый, из рисунка не разобрать, да и что евреи понимают в ружьях. Но все же он красовался на блюде, вокруг него — слова на иврите: маца, марор, карпас, то бишь ритуальные угощения пасхального седера, а около каждого слова — маленькое углубление. А в центре, стало быть, «этот парень», как Франк прозвал его, со своим мушкетом…

«Прямо-таки средневековая сцена, — думал он. — При таком одеянии ему бы скорее подошел арбалет…» На парне был то ли камзол, то ли длинный жилет и меховой колпак. Художник как мог изобразил стрелка, затаившегося в засаде, а на заднем плане, обернувшись мордочкой к зрителю, сидел кролик.

— Даже я, — обратился Франк к человеку из Нью-Йорка, — даже я, при всем своем невежестве, знаю, что охотиться для еврея — не кошерно.

Слово «кошерно» он произнес с некоторой робостью, будто говорил: не стану отрицать, слово это я слышал, но рассуждать на подобные темы мне бы не хотелось, поскольку одно лишь происхождение такого права не дает. Уж не знаю, к лучшему оно или к худшему, но моя связь с традицией — всего лишь случайность.

— Очень редкая вещь этот рисунок, — ответил ньюйоркец. — Сейчас объясню. Вы совершенно правы: нам действительно запрещено проливать кровь, за исключением быстрого, безболезненного и совершаемого с чувством уважения к животному забоя, который осуществляется обученным этому делу человеком с соблюдением необходимых ритуальных требований. Вы правы, эта охота не кошерна.

— Как и сам заяц, — вставил Моррис.

— И заяц, — согласился ньюйоркец. — В отличие от кролика.

— А чем отличаются кролик и заяц? — спросил Франк.

Человек из Нью-Йорка начал объяснять, а Франк подумал: «Я сам себе противен. На кого я пытаюсь произвести впечатление? Чего добиваюсь этим проявлением любопытства, этими „еврейскими“ вопросами? Ну что мне задело…»

— …а заяц, — продолжал ньюйоркец, — это иной вид. Вот и все, что я могу сказать на этот счет.

— Что возвращает нас к теме, — заметил Моррис, — о рациональности самих предписаний.

— Возможно, — сказал человек из Нью-Йорка. — Вполне возможно.

Пауза.

— Заяц, — напомнил Франк.

— Как-то возник спор, — сказал ньюйоркец, — о различных видах животных. Почему, например, рыба должна считаться парве, или, если хотите, нейтральной пищей, в то время как куры подпадают под понятие плоти?

«По-моему, все это нелепо, — подумал Франк. — Зачем я только притворяюсь?»

— В Талмуде описан спор мудрецов о гусях, — продолжал разглагольствовать ньюйоркец. — Дело в том, что однажды, отправившись в некую далекую страну, путешественники увидели гусей, которые гнездились на деревьях, и это наблюдение натолкнуло их на мысль, не следует ли такого гуся считать плодом.

Сказав это, ньюйоркец улыбнулся.

— В далекую относительно чего? — спросил Франк.

— В далекую относительно?..

Собеседник Франка задумался, пытаясь соотнести вопрос с темой разговора. Потом кивнул.

— Вавилон. Значит — относительно Палестины. Ведь это описано в Талмуде, следовательно, речь шла о стране, далекой от Палестины. Сегодня это Месопотамия, вчера это был Вавилон… Да и куда еще могли отправиться путешественники, чтобы увидеть гуся на дереве? — задумчиво произнес ньюйоркец.

«Ненавижу этого человека, — думал Франк. — И всю традицию ненавижу. Забава для рабов, именующая себя философией. С таким же успехом можно взять рекламу с пачки сигарет и корпеть над ней тысячу лет. — Он опустил глаза. — „Отличный табак, отобранный и обработанный особым образом, окутывающий вас облаком наслаждения“. Сколько раз здесь попадается буква „о“? — спросил он себя. — И какие тайны мироздания это открывает?

Страна идиотов. Хотя, с другой стороны… Что бы могла означать столь часто встречающаяся буква „о“…»

— …законы… страна, из которой они пришли… — тянул ньюйоркец.

«…и сколько раз на дню мы вот так, с позволения сказать, судорожно дергаемся, почему-то называя это „смыслом“?» — думал Франк.

— Но отказываться от охоты? — спросил Моррис. — Не слишком ли?

Ньюйоркец пожал плечами.

— Так как же охотник оказался на блюде? — продолжал Моррис.

Ньюйоркец поднял палец. Франк почувствовал неодолимое отвращение.

«Как в карикатуре, — подумал он. — За столом судья. На скамье подсудимых старый еврей. „Если вы утверждаете, что невиновны, почему вы не объяснили это полицейскому, когда он вас арестовывал?“ Еврей пожимает плечами: „Я же был в наручниках“».

— Якнехаз, — сказал гость. — Акроним, или мнемоника, для этапов седера. Я.К.Н.Х.З. — буквы, которые символизируют последовательность, порядок ритуальной трапезы — ведь и седер на иврите означает «порядок»[1]. Якнехаз. Кстати, вам, человеку, знающему немецкий, это не напоминает на слух словосочетание Jagd den Hase, «Охота на зайца»? Конечно же напоминает. Очень даже.

Ньюйоркец повернулся и обратился ко всем сидящим за столом.

— И уверяю вас, — сказал он, — услышав однажды, вы не забудете этого до конца своих дней. — Он поднял палец: — В этом и состоит удивительная прозорливость наших мудрецов.

Жизнь на озере, конечно, была проще. В некотором смысле она подчинялась формальностям в большей степени, чем жизнь городская: в ней оказалось больше того, что он привык называть «поддержанием социальных связей», — а это совсем не то же самое, что просто ходить к соседям в гости.