Елена Минкина - Я с тобою, Шуламит
Интересно, как он отреагирует на приглашение? Ведь они, кажется, собирались в отпуск в июле.
Нет, не подумай Фейгеле, никакого злорадства во мне нет. Но и огорчений больших тоже. Что они первый раз в отпуске? Весь свет уже исколесили! Могут уделить денек старикам-родителям. Все-таки большой праздник, 53-я годовщина совместной жизни.
Да, такую штуку, как устроил нам Давид, я совсем не ждал! Одно слово — Мазаль![2] И девчонкой-то она была самой обыкновенной, черненькая пигалица, в каждой марокканской семье таких полдюжины!
Честно признаться, я сначала всерьез не принял. Думал, время пришло, захотелось мальчику переспать, лишь бы на здоровье. Ты тогда первая всполошилась, все вечера бегала, искала его по друзьям. Так и не вернулся! Как приворожили в той семье! А имя это ужасное?! «Дуду»! Теперь вместо моего покойного брата я должен вспоминать какого-нибудь попугая! А на что еще такое имя похоже?
Вот уж кто будет рад нашему празднику, так это Мазаль, его женушка! У них вся жизнь — или праздники, или похороны.
Наверное, я не справедлив, но никогда не мог к ней привыкнуть. Эти наряды, эти груди в обтяжку. А балаган в доме! Как ты думаешь, она постели хоть иногда заправляет? А родственники! Скажи на милость, почему я должен ходить на все их бесконечные свадьбы?
Фейгеле! У них же очередная бар-мицва, у какой-то из сестер. Прямо на наш день! Уже месяц, как приглашение лежит. Как я забыл? Еще когда этот парень родился, Мази к нам на 40-летие не приехала, они всей мишпухой в роддоме сидели! Даже рожать нужно коллективно, понимаешь? Хе, хе, вот огорчение. Но мы не можем отменять, ничего не поделаешь, как-нибудь решат. Одну бар-мицву из десяти можно и пропустить, Слава Б-гу, племянников у нее хватает.
Самое сложное, конечно, с Эялем. Вчера опять сказал, что у него отдыха не предвидится. Эти ненормальные американцы могут только работать! Ты, подумай, две недели в году. Для работающего человека с детьми это не отпуск, а насмешка!
Знаешь, я бы все принял, и их переезд, и разлуку с внуками, если бы знал, что Эяль там счастлив. Но ведь нет у меня такого чувства, абсолютно нет!
Скажи мне, почему доктор Розенблит, тоже русская, но может жить в Израиле, работать, любить эту страну, а наша невестка здесь «чужая»? И все ей здесь «чужое»? Это от характера зависит, а не от страны, вот что я тебе скажу! Одному человеку везде тепло и красиво, а другому — везде грязно и сыро. Хоть ты его посели в самом Париже!
Эяль какой-то тихий стал, рассеянный. Это твой-то красавчик и любимчик! Наш вечный отличник. Боюсь подумать, вдруг не сможет приехать. Вот беда. Я уж ему наплел и про свою бессонницу и про наше одиночество. Может, подействует? Кстати, обещал американские снотворные прислать.
А с доктор Розенблит я еще неделю назад поговорил. Удачное время выбрал, как раз ты в парикмахерскую ушла. Но я и так уже все прочел в интернете. Знаешь, неплохая штука, оказывается! И не слишком сложная. Я все у девочек расспросил. Тем более, Шмулик с Ханой днем на работе.
Кстати, обе внучки, оказывается, в лагерь едут. Они тоже в Индию просились, но родители их, слава Б-гу, не берут. Хватит, что Галь там уже полгода. Не думаю, что Хана бы иначе в Индию собралась. Но сын есть сын, она к нему рвется. Это она Шмулика уговорила. И билеты уже заказали. И прививки сделали.
Но и отец есть отец! Думаю, Шмулик поймет потом и не будет обижаться. Тем более, Хана одна может поехать. Не думаю, что Шмулик без нее сильно заскучает. Прости Господи за такие мысли, но я тоже мужчина, хоть и старый.
А знаешь, Фейгеле, я ведь тебе почти никогда не изменял. Раз не сдержался в поездке, очень уж бабенка игривая оказалась, этакая кругленькая хохотушка. Весело с ней было и легко, ничего не скажешь. Но потом одна тоска осталась, тошнота какая-то, будто сладкого переел. И пахло от нее приторно, может, духи такие. Все казалось, что прилип ко мне этот запах, и ты сразу почувствуешь. Еле отмылся.
Такой вот дурак был твой Ицик Шварц, никому не расскажешь. Лейбовича послушать, так он сотни женщин переимел, не хуже царя Соломона. И все как одна — красавицы и богачки! Я даже завидовал немного.
Теперь, правда, сидит бобылем в лавке, старый дурень, нагулялся! Целый день только выборы обсуждает и «бюджет на будущий год». Большой специалист по бюджетам!
А я тебе скажу, Фейгеле, не хочу я больше думать про политику, нет смысла. Вся страна — в ловушке, ни вправо, ни влево не шагнешь. И никто в мире не поймет и не пожалеет. И наши прекрасные правители хорошо это знают, хоть и чешут языками в кнессете. Проще торговаться и друг друга обвинять, может, сам умнее покажешься! А в итоге одно и то же решение: очередной кусок земли отдать. «Ради мира»! Видали мы уже этот мир, в автобус страшно сесть. Зато есть что отдавать, такая большая земля досталась!
Но, иди, поспорь с Америкой! И выборы не помогут, никто не рискнет, сколько бы не выпендривались. Левые хоть честнее, прямо говорят, что все подряд отдадут. Временщики, что с них взять, социалисты! «Мир-дружба между народами»! Так и будут дружить, пока эти народы их окончательно не прихлопнут. Но наш толстяк сколько из себя непримиримого строил, стыдно вспоминать!
Детей жалко, Фейгеле, вот в чем дело. Особенно Додика с его выводком, они-то ни в какую Америку не побегут.
Вот я и до дома дошел, смотри как быстро. Сейчас ты меня примешься за сливки ругать, надо серьезное лицо сделать заранее. Мне это сейчас не трудно, девочка моя, мне улыбаться трудно. Но ничего, справлюсь как-нибудь, уже скоро.
IIХорошо, что ты ушел, дорогой, немного посижу в тишине. Слабость, понимаешь, такая страшная слабость, уже не могу от тебя скрыть. Вот, оказывается, как это наступает.
А ты все веселишься, мой старый мальчик, затеял праздник. И что тебе вздумалось, 53 года, даже не юбилей? Только детей напрягать! Уже столько отмечали в этой жизни, страшно подумать. Шмулику пятьдесят, а я все вспоминаю, как он родился. И какие пятьдесят, ему же скоро пятьдесят два!
Чем меня Бог наградил, это хорошими детьми. Нужно было жизнь прожить, чтобы это понять.
Знаешь, дорогой, после того я не думала, что смогу радоваться. Я даже не удивилась, увидев тебя в лагере беженцев, так, еще один призрак из прошлой жизни. Меня все время окружали призраки — мама, папа, сестры, маленький брат.
И никаких чувств, ни радости, ни любви, ни боли…
Когда родился Шмулик, во мне пробудилось первое чувство. Это был страх. Смертельный страх за его жизнь. Все меня пугало, его плач, смех, молчание. Помнишь, я сбежала из дому, и ты целый день искал меня по городу? И только ночью нашел на старом арабском рынке? Врачи сказали, что это — послеродовая депрессия, дали какие-то таблетки. Я их выбросила тогда, дорогой. Я уже знала, что больше не уйду… Твое лицо там, на рынке… Я будто впервые тебя увидела — белое неживое лицо, смешной длинный нос, черные круги вместо глаз. И розовый теплый младенец в твоих объятьях, мирно спящий младенец. Я поняла тогда, что ты, смешной некрасивый Ицик Шварц, которого я даже не замечала в детстве, ты — моя точка опоры, моя единственная точка опоры.
53 года, только подумать, мой дорогой! Может, соберусь с силами и испеку штрудель? Твой любимый штрудель, — много яблок и орехов и тонкий слой теста, совсем тоненький. Но боюсь, не смогу. Руки слабеют, нож не держу, где уж мне строгать яблоки!
Ты никогда меня не спрашивал, дорогой, вот за что я тебе особенно благодарна. Никогда ни о чем не спрашивал. И я научилась понемножку расставаться со своими призраками. И с мамой, хотя это было самым трудным, и с сестрами, и с Карлом.
Да, был еще Карл, мой дорогой, к счастью, ты этого не знаешь. Был серьезный красивый юноша Карл, наш сосед. Студент медик. Круглый отличник. Высокий и белокурый, как и положено немцу. Он провожал меня из университета каждый день, даже когда это стало опасным. И с ним я провела свою первую ночь любви, свою единственную ночь…
Мой прогрессивный папа не возражал против нашей дружбы, он всегда считал, что ассимиляция — лучший путь для евреев. Особенно в такой прекрасной развитой стране как Германия. Правда, в 34-м, когда вместе с другими профессорами евреями его уволили из университета без права преподавать, папин оптимизм поубавился, но он все твердил, что «разум восторжествует».
Папу убили первым, на митинге ветеранов. Он был противник всякого насилия и с отвращением вспоминал войну, но на встречи ветеранов всегда ходил в память о погибших товарищах студентах. Ночью Карл принес его к нам домой, уже холодного, с искаженным мертвым лицом. Я знала, что он сделал это ради меня и уважения к моему отцу. Чтобы труп отца не валялся на площади на радость штурмовикам. Но Карл слишком рисковал, хотя мама и вывела его в полной темноте через черный ход. Видно, кому-то из соседей не спалось в ту ночь…
Его отправили в лагерь. Исключили из университета за симпатии к врагам немецкого народа и отправили в лагерь. А нас выселили в еврейский квартал, правда ненадолго, до полного уничтожения квартала.
