Владимир Марченко - Кукушкины слезы
История с кизяками получила продолжение. Утром Петя пришел в школу, его начал задирать мальчишка из четвёртого класса. Он бы победил, но сзади подкрался сынок бригадира и присел. Петя оступился, упал. На него набросились сразу трое. Учительнице кто-то сказал о драке. Матрёна Павловна выбежала на крыльцо и пронзительно закричала. Драка распалась. Поднимаясь по ступеням крыльца, Петя вдруг сказал:
– Запомните. Всех постреляю из отцова нагана.
– У тебя и отца никогда не было. Ты – сураз. Нагуленый. – сказала дочка бригадира Иванищева – белокурая отличница Тая.
– Мой отец – танкист, – сказал мальчик, вытирая кровь. – А твой – в тылу ряху наедал, от фронта дезертировал.
– Ты, если хочешь знать, мой папа выполнял партийное задание.
– Знаем это задание, – усмехнулся Терёха Завидин, начавший драку, – Правда, Сураз? Он девок по баням шушкал. А кто не пойдёт, так дров не выпишет и работой замордует. Ты мне дашь стрельнуть с нагана?
– Я тебе не сураз, – сказал Петя и ударил обидчика кулаком в лицо.
– Самый настоящий сураз, – заплакал Завидин. – Всё папе расскажу.
– Дай ему, Петька, за Сураза. – загомонили мальчишки.
Он не прощал обиды. Бросался коршуном. Его били часто, но мальчик не сдавался. Через два дня, через три подкарауливал наглеца и давал трёпку. Родители стали жаловаться на Панькина директору школы, звонили в роно. Перечислялись порванные рубахи, разбитые носы.
Его исключили из школы. До конца учебного года оставалось три недели.
Панькин пришел в своё детство. Оно жило в нём слабым росточком. Пряталось в памяти на самом дне. Зачем сюда пришел? С какой целью? …Он им больше не слуга. Хватит.
Пруд покрылся ряской. На местах, где стояли саманные избы, кучи глины и мусора. Буйствовала конопля, на огородах распоряжался клён. Запустение и тлен. Следы гусениц машины, которая легко ползала по саманным развалинам, по оставленным фундаментам. Пётр срывал листья и цветы люцерны, растирал в пальцах и нюхал. Искал тот запах, что был когда-то здесь. Но где он? Кусты мальвы, словно в насмешку играли разноцветьем лепестков. Пётр сорвал бордовый цветок шток – розы. Нет и это не то. Что так пахло в то время? Вот тут был конный двор. А здесь стояла школа.
Учиться хотел. Легко давалась математика. От обид убегал в степь, и читал. Здесь стоял саманный домик, где жили. Вот и остатки того листа, на котором жарил семечки. Лист живёт своей ржавой жизнью, а матери нет. Любил ли её? Заботился. Старался облегчить жизнь. Помогал, как мог. Плохим рос помощником. Вернуть бы то время. Всё могло быть иначе. Он сделал тележку на шарикоподшипниках, катал по улице сестёр. Где же они? Как сложилась жизнь у Таи и Феоны? Где ихние суразы? Разметала жизнь по чужим углам. Откуда тут битые кирпичи? Из темной глубины далёкого неба, с солнцем – пробитой кровавой раной, тянутся к бывшему поселку кружева жаворонков. Слушает их Панькин, как в детстве, лёжа на песчаном курганчике.
Был подпаском. Коровы, спасаясь от настырных слепней, забредали в пруд, стояли, отгоняя хвостами насекомых. Старый пастух под кустом ивы чутко спал, иногда посматривал на солнце, на стадо, лежащее на вытоптанном берегу.
Он ловил карасей. Разводил костерок, жарил две-три рыбки, чтобы заглушить голод. Вечером добывал из пруда леску из конского волоса с насаженными карасями и спешил домой. Есть хотел постоянно. Искал старый щавель, копал пучки и саранки. Дед Гавря рассказал, как раскулачивали деда, отбирая лошадей, выгребая семенную пшеницу.
– Твой дед не хотел идти в колхоз. Такой настырный был. Кремень. Не богач, но за ножиком не ходил к соседям, чтобы сало порезать. Всё у вас было своё. Он не хотел отдавать нажитое добро в общественную кучу. Будто знал, что лошадей опоят нерадивые конюхи, что коровы запаршивят и не станут нормально доиться. Увозили твоего деда и семью старшего сына Андрея зимой. Твою маму взял к себе отцов брат Егор. Он был бригадиром, а в гражданскую воевал командиром роты в Змеиногорском полку крестьянской армии Ефима Мамонтова. Через год и Егора с семьёй, как врага народа, отправили в Нарым. На партийном собрании в уезде покритиковал начальство за перегибы руководства и приписки. Так стал врагом советской власти. Это было просто, и никто не вступился, не учли и его заслуг. Вот какие дела творились. Потом разобрались. Дядя Андрей умер от надсады. Дом строил. Дядька Егор был реабилитирован, но по дороге домой его арестовали за драку и припаяли политическую статью. Он избил милиционера, который пытался отнять мешок с просом у пожилой женщины. Заступился. Вот и получил путёвку в Сиблаг – строить железную дорогу. Из ссылки вернулся только дед – Антип Владимирович Панькин и твоя мама Люба. В гражданскую у твоего деда убили сына белые. Молодой был, а поэтому глуповат. Младший дедов сын Костя служил в штабе Мамонтова по секретной части. После войны стал художником. Уехал в Москву, говорят. Попроси учительницу написать письмо московским художникам, чтобы сказали адрес твоего дядьки. Ты вон как рисуешь баско. Может, и выучился на чертёжника-землемера. Они страсть, как много получают. Мог и в школе учителем. …Что за корова такая! – воскликнул старик, привставая на локте. – Куда попёрлась? Сейчас всё стадо за ней потянется. – Петя вскочил, подхватив с земли длинный ремённый кнут. Резво побежал наперерез проказливой корове.
Тени удлинялись, переговоры перепелов становились отчётливей. Белым обмылком выскользнула луна. Пахло чабрецом, полынью и молоком. В поднятой пыли сновали мушки. У фермы, крытой камышовыми плитами, застрелял тракторный пускач. Это дядька Лазарь Глухов заводит старенький тракторишко ДТ. Вот если бы научиться управлять техникой, тогда смог заработать много трудодней, увезти маму на грязевой санаторий, – думает Петя, глядя, как забредают коровы в свои дворы, как мальчишки и девчонки подгоняют их хворостинами. Кончился ещё один душный июльский день. Он упадёт через несколько минут на доски кровати, не услышит, как мама мажет ему обгорелое лицо и сбитые ноги суслиным салом. Во дворе на таганке девчонки будут помогать матери варить уху. Пошатываясь на кривых ножонках, станут тащить из соседского плетня сухие веточки и толкать в огонь под чугунок. А он будет спать, видя во сне рябь пруда и белый поплавок из гусиного пера, уплывающий в тёмную глубину.
Панькин подошёл к раскоряченным старым вётлам. Плотина разрушена, и пруд давно ушел. Небольшая лужица, поросшая ряской, забита разной, отжившей свой век, хозяйской ветхостью, которая обычно тянет свой срок на свалках и помойках. От пруда несло тиной и сероводородом. Пруд когда-то пах мокрым деревом и рыбой, а теперь от его трупа несло обыкновенной падалью, пропастиной.
Вновь вспомнился тот день, когда Гавря поведал ему историю появления на свет. Не верил старику, хотел ударить по белой плешивой голове обломком кирпича. Старик говорил тихо, печально и, надсадно кашляя, хрипящими лёгкими. Его простоквашные бельмастые глаза с красными веками сочились мутной влагой.
Вернувшись из ссылки, дед Панькин определил в дом престарелых пожилую жену, а сам стал бродить по селам с восьмилетней внучкой Любой. Попытался старик вымолить справедливость у новой власти. Доказывал, что по ошибке его сынов признали кулаками и отняли нажитое. Улещал на коленях председателя сельсовета возвратить ему старый амбар, который бы переставил под жильё.
– Советская власть не ошибается, – скалил белые волчьи зубы сын первого богатея Георгиевки – Иван Петрович Тарусов. – Стало известно, как воевал с партизанами твой братец. А ты – белая сволочь. Служил у брата разведчиком. Андрей твой передавал сведения дяде генералу. Архивы всё сказали. А при штабе Мамонтова в агитотделе был кто? Костя – твой младшенький. Тоже шпионил в пользу белых. Только белые получат диспозицию полков, а Ефим Мефодьевич быстро все планы нарушит. Белые изготовятся к атаке на слабый полк, а их встречают пулеметами. Где Костя? Скрывается ваш художник. Найдут и арестуют. Нет тебе, старик, места. А про амбары свои забудь. Мой тятя мельницу враз сдал в коммуну, а ты упрямился. Егор первым вступил в колхоз. Хитрый, собака, дальновидный, а ты тупо лез под колёса красного паровоза. Вот он тебя переехал.
Гнали Панькина власти из сел, не разрешали ночевать у знакомых. Попытался уехать, но с поезда сняли, отправили обратно в свою волость, как нарушителя – босяка, шатающегося без дела, занимающегося незаконным лекарничеством. Запуганные сваты тайком выносили узелки с едой и, вытирая глаза, кланялись поясно, извиняясь. Решил старик жить в бору, как волк. Вырыл берлогу, но зимой его выследили лесники, когда поймал в петлю лося. Мясо отняли, спровадили в уездную тюрьму. Внучка оказалась у старшего полещика в няньках. Жена полюбила старательную девочку. Зимой даже отправляла в школу. Прошло несколько лет. Люба выросла в симпатичную статную девушку. Работала по дому, ухаживала за скотиной и ребятишками. Но выгнали её. Приняли в колхоз поварихой. Через обыкновенное время родился мальчик Петя. Жили на бригаде до холодов. Потом определили Любу в сторожихи конного двора, вменив в обязанности ухаживать за лошадями. Бригадир начал утеснять молодую мать, всячески изнуряя работой и придирками. За растрату колхозного овса судили. Через два года вернулась с мужем. …Пётр помнит кашляющего мужчину, у которого бледное лицо и тонкие пальцы с толстыми суставами. От папы Аркадия остались две девочки и толстая книга «Капитал».
