Владимир Марченко - Кукушкины слезы

Владимир Марченко

Кукушкины слезы

Запахи вокзального туалета не смущали Петра.

Приходилось дышать и не такой вонью. Глядя на своё искажённое отражение в старом зеркале, отметил худобу и бледность стареющего лица. Острая бритва легко снимала мягкую щетину. «Укатали Сивку крутые горки, – подумал Панькин, смывая остатки пены с седых висков, быстро пригладил редкие пегие волосы. Рядом жужжал электробритвой высокий парень в полосатой майке – тельняшке с ярко-голубыми полосками. Вытряхнув в урну из бритвы волосы, парень два раза дунул в неё, открыл фиолетовый флакон. Пётр собрался уходить, но запах остановил его. Незнакомец, приветливо улыбаясь, подал флакон. Пётр машинально взял его ухоженными длинными пальцами с распухшими суставами и плоскими ногтями, поднёс к перебитому длинному носу, задумчиво возвратил флакон. Он никогда не пользовался ни одеколоном, ни туалетной водой. Знакомый запах насторожил Петра Ивановича Панькина, покинувшего час назад душное купе фирменного поезда «Алтай».

Шёл Пётр по перрону; – высокий, сутуловатый с крохотным портфельчиком из коричневой кожи. Люди поспешно уступали ему дорогу, опуская глаза. Плоский подбородок с ямкой в центре неестественно был выдвинут вперёд, а светло-жёлтые глаза пронзительно смотрели перед собой, касались людей, но, ни на ком не задерживались. Пётр Панькин никого не видел. Взгляд пронизывал встречных, тонул в дальней дали. Запах преследовал, как голодная овчарка. Волновал и тревожил. Пять раз Панькин измерил Барнаульский перрон журавлиными ногами в импортных туфлях неопределённого мышиного цвета, пять раз бросал взгляды на висящие большие часы с чёрными равнодушными стрелками. Неожиданно резко встряхнул чемоданчик, словно хотел услышать, как поведут себя предметы, уложенные внутри друг на друга, быстро зашагал к высоким вокзальным дверям. Панькин принял решение.

Кончился пыльный городок Рябцевск кладбищем справа и дымящейся травой – слева. Панькин увидел высокую часовню, догадался, что старое кладбище закрыли. Теперь последний путь покойников стал длиннее. Сколько тут не был?

Вспомнил, как грузотакси, буксуя в глубоких колеях, ревело двигателем, выбираясь на край дороги вдоль скошенного пшеничного поля. Парни таскали из ближней копны мокрую солому, бросали под колёса. Их было двенадцать. Уже остриженные наголо, отрешенно – весёлые, задиравшие друг друга. Он молчал. Не было тогда ни лесополос, ни высоких ажурных мачт линии электропередач. Плоская щетинистая от стерни степь лежала во все стороны, растягивая горизонт с приклеенным небосводом, по которому тяжело ползли лохматые низкие серые тучи, предвещавшие снег. Какой же это был год? Пытался вспомнить то время, когда повезли служить родине. Долго ей служил. Служил бесплатно, без взаимной любви и привязанности.

– Села вашего нет, – сказал неожиданно водитель «Нивы», полагая, что пассажир потребует развернуться, но он молчал. – В прошлом году ещё жила семья казахов, пасли десяток овец на полигоне. …Полигон был. Испытывали технику. Хорошую технику. Эта техника раскатывала по остаткам саманных изб …Сначала закрыли школу. Потом магазин. Колхозы укрупняли. Стирали грани между городом и селом. Достирались, что от многих сёл остались названия.

– …Я тоже в таком селе вырос. Бригада называлась номер три. А был колхоз с громким названием «имени цэка». Заводы закрылись. Народ разбежался. Токарем работал. Парень мой поступил в институт. Учился хорошо, но ввели платное обучение. Пришлось переквалифицироваться в таксисты. Дорогу знаю, попробую проехать. Сейчас поворот будет. Березовый Лог. Там у меня тётка жила. Детей учила. Матрёна Павловна Поморцева. Настоящий коммунист. С совещания из города шла и замёрзла в степи.

– Она меня учила, – глухо сказал Панькин. – Останови. Не ломай машину.

– Пять километров. «Нива» пройдёт. По такой жаре долгим путь покажется.

– Я не спешу. Не жди.

Панькин распахнул коричневый портфельчик, высыпал содержимое на сиденье, из-под денежных серо-зеленоватых пачек достал паспорт в голубоватой обёртке. Обшарпанный, потерявший воронение, Бельгийский браунинг малого калибра сунул в брючный карман.

– Это – мне. Остальное – твоё. Считай, что Матрёна Павловна оставила наследство. Учи детей.

Водитель частного такси отупело смотрел вслед удаляющейся тощей фигуре незнакомца, которого подхватил у автовокзала. Мужчина пугливо смотрел на деньги, на уходящего незнакомца. Он прикинул, сколько это будет по курсу; понял, что и за десять жизней не сможет столько заработать.

Высокую дорогу с изжёванным асфальтом справа и слева охраняли редкие берёзовые лесополосы. В прогалах высовывалось жёлто-зелёное пшеничное поле. Панькин шёл по заросшему редкой сивой полынью разбитому просёлку. На горизонте темнели густой зеленью берёзы. Огромные округлые клубы сахарных облаков громоздились друг над другом, словно старались придавить нижних к земле. Там, впереди его родина – Берёзовый Лог. Запахи трав, которые забыл за много лет, вошли в него, разматывая ленту воспоминаний.

Послевоенный хлеб был горек. Много полыни росло на полях. Мама болела. С трудом выполняла работу по дому. Пряла и вязала, перешивала и кроила соседям за банку молока рубашонки и штанцы ребятишкам. Он пропадал на конном дворе, ловил сусликов, ставил мордушки в пруду. Выполнял нехитрые поручения конюха. Бригадир конюшни – одноногий дядька Ларя – заметил расторопного паренька, через день рисовал в тетрадке против его фамилии палочку. Две младших сестры – золотушные и сопленосые, но ласковые существа нуждались в нём. Он выливал сусликов, снимал шкурки и мчался домой, срывая верхушки лебеды и крапивы. Мама варила похлёбку. Издалека приезжала бабушка. Находила пахаря, добывала у дальних родственников и знакомых в соседних сёлах картошку для посадки. Пётр не помнит, где жила бабушка, но помнит её посылки с мукой и крольчиными выжарками. Зимой Петя приносил в больших старых валенках овёс, пшеницу, подсолнечник. Толок в ступе, варил кашу, а семечки жарил на металлическом листе.

Затерянный в степи посёлок жил своей тягучей жизнью, которая отставала от событий в районе, в стране. Длинный широкий лог, окружённый берёзами, перепрудили ещё в пору коллективизации. Запустили мальков. Каждое утро Петя забрасывал удочку с крючком из согнутой иголки, сидел в тени старый ивы, сторожа корчаги, сплетённые из прутьев. Летом перед воротами выкладывали коровий навоз, поливали водой, месили долго и старательно. Формовали станками кирпичи, выкладывали на полянах для просушки. Это было топливо.

Петя, идя с рыбалки, прихватывал пару подсохших кирпичей, забрасывал в заросли конопли, окруживших старый покосившийся сарай. Поймали. Большинство женщин закрывали глаза, видя, как паренёк подбирает сломанные или целые кизяки. Дородная жена агронома, больно крутила ухо и хлестала прутом по спине, приговаривая:

– Не тобой положено, не тобой и возьмётся. – Он молчал. Не просил ни прощения, ни пощады. С кизяками его приконвоировала агрономша к школе.

Учительница ничего не сказала. Поняла, что произошло. Пообещала воздействовать на мальчика. Матрёна Павловна завела в свою комнатку, пристроенную к зданию школы и, наложив полную миску гречневой каши, ушла. Есть Петя не стал. Подумал, что это будет предательством, если поест ароматной каши, а сёстрам придётся довольствоваться пареной тыквой. Сорвал со стены портрет вождя, одарившего детвору счастливым детством, высыпал из тарелки кашу, аккуратно завернул плакат. Огородами промчался к своей саманушке. Перелезая плетёную ограду соседей, задел пакетом за сучок, каша рассыпалась. Заплакал. От боли, от унижения и от того, что не смог донести девчонкам вкусную кашу. Матрёна вылила в миску две ложки растительного масла. Конечно, ей сделает что-нибудь хорошее. Знает, что это будет. Наловит рыбы из дальнего пруда. Петя собирал с травы кашу. Стряхивал соринки, песчинки.

Скоро пойдёт в колках земляника, слизун и щавель. Мать давно варит щи из крапивы и лебеды. Картошку, что накопал с другом Колькой Пичугиным, засыпал в погреб, украли зимой. Унесли всё. Не оставили ни морковки, ни свёклы. Колхоз им помог – вырешили два пуда ржаной муки на затируху, но привезли почему-то мало. …И десяти килограммов не оказалось. Петя принёс от соседей безмен. Тётка Лидка возмущалась, говоря, что это завхоз прикарманил, что нужно пойти к председателю с этим кисетом. У матери болели ноги. Она простудила их ещё в ссылке, когда оказалась в Томской области. Ходила с двоюродными сёстрами по клюкву и провалилась на озере под лёд. Ноги лечила тётя – Екатерина Егоровна; и травами, и мурашиным спиртом, но ревматизм не отпускал. Работать женщина не могла. Пенсию ей не дали, сказав, что вполне здоровый организм, а что ноги не ходят, так это оттого, что кара Божья кулакам назначена ещё до коллективизации.