Камилл Бурникель - Селинунт, или Покои императора
Так он и жил тогда — то захлебываясь словами, то замыкаясь в молчании, тратя без остатка телесные и душевные силы. Но все это стерлось: и вспышки гнева, и обиды. Однако механизм действия его мысли остался прежним. Селинунт звучал в нем, словно назойливый старый мотив. На сей раз он не вырвется за пределы круга. Он сидел в этой хижине — самой гиблой дыре, какая только может быть, — и выйдет отсюда, только чтобы исчезнуть навсегда, и никто никогда о нем больше не услышит. Единственную свою победу он одержал над самим собой, и то частью не по своей воле. Подобно старому императору, которого свезли на берег, потому что в его состоянии он бы не пережил перехода, высадили в первом же порту, поселили в первом попавшемся доме, он оставлял свои поразительные свершения в удел другому: он уже не мог претендовать на собственный триумф.
Не бог весть что… очень мало, или слишком много! Во всяком случае, достаточно, чтобы лишить меня — другого пациента, оказавшегося с ним в одной палате больницы Редгрейв, — чтобы лишить меня покоя и ввергнуть вслед за ним в лабиринт противоречий, несостыковок, в то время как сам он уже как будто нашел выход.
И вот теперь он молчал, стоя, словно очарованный странник, в конце длинного пути освобождения. Эта хижина на берегу, годная лишь на то, чтобы рыбаки летом обсушились в ней после ливня, была тем самым местом, о котором он всегда мечтал, портиком мудрости и отречения, ковчегом, тем камышовым шалашом в совершенно безлюдном месте, где Атарассо писал свои знаменитые заметки, пока шакалы и гиены бродили ночью вокруг его лагеря. Покоями, невидимыми для всех остальных, в которых он, наверное, воображал себя сидящим на циновке, поджав под себя ноги, или на молитвенном коврике.
Только здесь он мог надеяться на полное прощение после долгого и унылого чистилища.
Внезапно он отказался от борьбы, явно расставшись с помыслами стать свидетелем торжества своего дела. Однако он не стал снимать с кона последнюю фишку, оставив в целости внушительную ставку истины, выигрыш по которой мог бы получить я. Думал ли он, что правда сама пробьет себе дорогу? Желал ли спасти меня, вовлекая в ее защиту? Или же предвидел, что моя неспособность довести его дело до победного конца поможет запутать его следы, когда он исчезнет?
Поди узнай, где бродили его мысли!.. В каком-нибудь прошлом, недоступном для того, кто никогда не слышал о шумерах и хеттах, никогда не углублялся в хитросплетения политики Аршакидов и приготовления к походу Траяна до берегов Персидского залива. Среди странных видений, едва различимых сквозь удушающие сумерки, вспыхивающие огнем на вершинах, у входа в ущелья, перед замурованными дверями гробниц. Той ночью люди, бежавшие у подножия Везувия, прикрыв головы подушками, решили, что боги умерли.
Воображал ли он себя на месте Атарассо? Вот он просеивает сквозь сито обломки, черепки, покрытые письменами и поднятые с седьмого, восьмого уровня, или наблюдает за тем, как обнажается стена, как откачивают грунтовую воду, остановившую продвижение раскопок…
Все эти картины неотвязно преследовали его, являясь на льду замерзшего озера, а он следил за ними сквозь полупрозрачное стекло. Поддавшись чарам, отвергая все, что могло его отвлечь, он не отводил взгляда от двойной шеренги всадников в кольчугах, неподвижно застывших под луной, привстав на стременах.
Все это было только иллюзией. Теперь он это знал. И ничто больше не заставит его вернуться к тем спорам, к той мышиной возне. Он отказывался приукрашивать то, что станет его окончательной смертью. Всем заправляла женщина. Та самая, которую в самую светлую пору, когда она приходила к нему каждую ночь и он мог располагать ею, как хотел, он прозвал Пеплом. Огонь, которому было уготовано пожрать его, развеять прах его по ветру! Прах! Сандра!..[3] И ее лицо тоже стерлось. Он улыбался, глядя на плодородный ил ночи. Я видел перед собой освобожденного человека. Оставалась только та звучавшая внутри него мелодия из нескольких слогов, рожденных из молчания, которое он уже не считал нужным нарушать. Селинунт! Небольшой порт в Малой Азии, где под знаком двуличия, фальши, лжи завершилась одна из величайших судеб в истории. Отзвук его собственного отречения. Зима вокруг оставалась полноправной хозяйкой.
* * *Уже давно он умолк, давно пустился в путь. По дороге, которая не могла привести его никуда, кроме тупика, задворок оседлого и неприкаянного общества, где асоциальные типы вроде него в конце концов все же попадают в холодильник или в анатомический театр, так как в наших краях не принято бросать нагие тела безвестных мертвецов на растерзание хищным птицам: чаще всего их немедленно уничтожают, а иногда отдают науке.
Если б я еще мог дать гарантии того, что исчезновение Жеро — к тому же произошедшее не на моих глазах — в порядке наших отношений, которые так никогда и не были четко обозначены. Так похоже на бегство… хотя оно слишком хорошо вписывается в логическую схему поведения, благодаря чему выглядит неизбежным и, в общем, предсказуемым. Возможно, я сам думал все те несколько недель на берегу озера Эри, когда он должен был поправляться после операции, что у нашей с ним истории и не может быть другого конца; что с тех пор, как он заговорил со мной, я удерживал его у причала. Ускользнув у меня из-под носа, он отдал швартовы, но не развязал мне руки. Я уже тогда понимал, что моя жизнь станет совсем другой; что я не избавлюсь от этого груза так легко, как он сам, а он, живой или мертвый, все так же будет ускользать от меня, завлекая все дальше, затягивая в свою загадку до самого конца.
Для меня конец не брезжил. Это следовало из обстоятельств, недаром же для последнего отъезда был выбран автовокзал. Разрыв, который по своим последствиям напоминал заключение договора. Выбор, не лишенный иронии. Что еще сказать об этой манере бросить человека посреди ночи, пришпилив свой уход к розе ветров, словно он всегда был в моих глазах лишь нематериальной субстанцией, газообразным телом, готовым развеяться при первой возможности!.. Все это должно было мне внушить, что, возможно, мы вообще не встречались.
Исчез ли он в самом деле? Не появится ли вдруг на другом краю света, на склонах Гималаев, в древней столице тибетских правителей, или поближе, в Нью-Йорке, между 10-й и 15-й улицами, на площади Святого Марка или Бауэри?
Это ангельское комедиантство хорошо вписывается в рамки того образа, который остался в памяти большинства людей — непосредственных свидетелей, сразу же превратившихся в свидетелей условных, — которые, познакомившись с ним в Европе или других местах, вспоминают лишь о зримых изменениях, ложных уходах этой маргинальной для них личности.
Разве в тот момент, еще не оправившись от потрясения, я не собирался броситься на его поиски, в тщетную и изнурительную погоню? Оборвав все нити сразу, он, возможно, хотел указать мне другое направление, навести на другие поиски его самого, которые никогда не затевались, — более из области воображения, чем биографии, — в результате которых на скрытой стороне метеора мог возникнуть образ целостного «я», на какое он никогда не пытался претендовать.
А тот, другой Жеро, — вправду ли он пропал? Расквитался ли он уже с этим бренным существованием, которое, как он считал, под конец излишне затянулось?
Возможность того, что он появится снова, все еще существует, но только в области мифа. Сродни пробуждению древних божеств, схороненных в земле, давших в свое время свои имена островам, горам, лесам, источникам, кратерам, обнаженным вершинам, исчезнувшим континентам.
Я не стану зацикливаться на этой мысли. Жеро постоянно возвращается, но круговорот этих возвращений — которые не смогут всколыхнуть течение жизни — свершается отныне в моих мыслях, несмотря на слишком явные пробелы и противоречия, зачастую сбивающие с пути по милости очевидцев, с которыми мне порой удается пересечься то тут, то там. Или пообщаться заочно. Пеленой, застящей мне взор, остается коварная червоточина сомнения, с которым мне не всегда удается совладать и которое переводит все это предприятие (причем еще неизвестно, моя ли это стезя) в область веры — слепой, безраздельной.
Такая преграда может обречь на провал попытку воссоздать образ человека, столь плохо согласующийся со всем, что может быть о нем сказано, и траекторию которого невозможно вычертить, исходя из заданной точки.
Все это неизбежно напоминает мне о предупреждении доктора Гюнтера, полученном от него в последние дни нашего пребывания в больнице, когда я предложил взять на себя заботы о Жеро. Ни в чем другом я не уверен. Стало быть, с этого и надо начинать.
* * *Я уже встал на ноги и был готов вернуться к обычной жизни. Только бы они этого не заметили и, решив, будто я симулирую, чтобы еще несколько дней понежиться в обществе местных медсестер, не выставили меня сразу — прежде него!
