Дмитрий Дейч - Зима в Тель-Авиве
Он зовёт её по имени: Мила! Мила!
А после зовёт её по имени: Кали! Кали!
Кали-Мила на плакате поворачивает голову, откликаясь на зов, и вороны реют над её головой как чудовищная аура разорения и погибели.
Би-бип
- Все беды от шлюх, - говорит таксист, - они везде: в правительстве, в магазинах, на рынке. Зайдёшь в кафе - одни шлюхи, сидят, как у себя дома…
Таксист заглядывает в зеркало заднего вида, пытаясь поймать взгляд пассажира. Тот смотрит в окно. Не из разговорчивых. За окном - ул. Дизенгоф. Шлюхи застыли в витринах, как лотовы жёны.
- И что? - внезапно спрашивает пассажир, будто очнувшись от сна.
- Что-что… А то… - таксист резко выворачивает руль и притормаживает на светофоре. - То самое. Противно - вот что.
- Почему? - спрашивает пассажир, глядя в окно. На ул. Фришман пробка. Грузовик перегородил движение.
- Да потому что… - таксист морщит лоб, пытаясь найти нужные слова. - Вот ты, душа моя, чем промышляшь? Можешь не отвечать, сам скажу: хайтек-шмайтек. Вас легко распознать: очки у всех одинаковые. По очкам вижу: хайтек. Виртуальные шлюхи. Блудницы дистанционного управления. Секс по интернету. Что, не так?
Пассажир поднимает бровь и с лёгким удивлением заглядывает в зеркальце заднего вида. Водитель яростно давит на клаксон, и на какой-то бесконечно короткий миг пассажиру представляется, что этот протяжный горестный вопль исторгается не из автомобильного чрева, а из живой человечьей груди.
Яэль
Какая наглость! - кричит она в трубку. - Какая возмутительная наглость!
Крепитесь, яйцеголовые, сейчас всем достанется! - шепчет Сэми, начальник отдела, и точно - Яэль с такой силой швыряет трубку на рычаг, что присутствующие вздрагивают. Телефонный аппарат отзывается жалобным дребезжащим звоном - будто струна лопнула.
Опять спишем на «непредвиденные расходы»? - спрашивает Елена. - Пора вычитать стоимость этих аппаратов из твоей зарплаты, подружка!
Заткнись, сука, - отвечает Яэль. Нет, она не говорит этого. Не может себе позволить. Не сегодня. Она отвечает: босс заплатит! и - улыбается, будто сказала что-то смешное. И все они улыбаются в ответ: и Сэми, и Елена, и толстый Роберт, агент по продажам, и Мири, секретарша. И Шалом, дипломированный экономист. Все как один - зубы скалят, будто это в самом деле смешно.
Но - какова наглость! Возмутительная, потрясающая наглость!
А в чём, собственно, дело? - осторожно спрашивает Сэми. - Что он тебе сказал?
Яэль открывает рот, чтобы ответить, и - закрывает его.
Она не помнит, что он сказал.
А кто это был? - спрашивает Елена.
Яэль напряжённо думает. Она не знает, кто это был. Боже мой, она не помнит, с кем разговаривала - только что, десять секунд назад! Она не помнит даже, кто был на линии - мужчина или женщина. Яэль хватается за голову и выскакивает из офиса. В коридоре - людно, у автомата по продаже кофе - привычная сутолока. Она занимает очередь и стоит, глядя неподвижными рыбьими глазами в спину знакомого менеджера со второго этажа. Он оборачивается и заговаривает с нею. Жалуется на производственные условия и (кажется) шутит. Она кивает. Какая наглость! Какая непростительная наглость! С кем же она разговаривала? Зачем стала в очередь? Ей не хочется кофе.
Какая наглость! - выкрикивает она.
Сотрудники опускают глаза, стараясь не смотреть в её сторону. Знакомый менеджер со второго этажа сочувственно кивает. Она улыбается ему одними губами, разворачивается на каблуках и решительно протискивается к выходу.
Homo quadrupes
Тель-авивские собаки не знают о том, что они собаки. Они думают о себе как о людях. Есть люди о двух ногах, которые целуют друг друга в губы, и люди о четырёх ногах, которые нюхают друг другу зад: вот исчерпывающая информация о человеческих типах собак.
У тебя под ногами
Однажды утром город просыпается, выходит на улицы и не верит своим глазам: все крышки канализационных люков выкрашены в жёлтый цвет - как в Северном, так и в Южном Тель-Авиве, как в Яффо, так и в районе Алмазной Биржи. Песочные и канареечные, цвета яичного желтка и пасторально-жёлтые, они выглядывают из асфальта как озорные огоньки грядущего бунта. Ясно, что одному человеку совершить подобное было бы не под силу. Налицо хорошо организованный заговор против кошелька, чести и совести законопослушных граждан.
Комиссар полиции проводит чрезвычайное совещание. В мэрии - переполох. На улицах появляются усиленные наряды полиции. В воздух поднимаются вертолёты. По телевизору показывают премьер-министра. Поэты пишут коллективное воззвание. В Тель-Авив прибывает гуманитарная помощь из Иерусалима, Хайфы и Эйлата в виде бригады дипломированных маляров, готовых бесплатно, из одного лишь чувства патриотического долга перекрасить люки в исконный металлический цвет.
Контрразведка предпринимает меры: Тель-Авив переполнен тайными агентами, которые заглядывают в окна и крадутся вдоль городских стен.
Проходит неделя.
За ней - другая.
Слякоть и дорожная пыль, автомобильные шины и каблуки пешеходов к концу месяца превращают праздничную особицу в серый дорожный пейзаж: жёлтые канализационные люки один за другим гаснут, погребённые под слоем регулярных городских выделений. Шумиха мало-помалу стихает. Маляры отправляются восвояси, так и не приступив к исполнению гуманитарного долга. Контрразведчики и детективы неприкаянно бродят по улицам, шарахаясь от собственной тени.
Наконец, город совершенно забывает о случившемся, похоронив мимолётное воспоминание в тайниках и архивах собственной памяти. Зима, как ни в чём не бывало, вяжет варежки и варит фирменное тель-авивское варенье из плодов манго и дикого пустынного кактуса.
Не лучшее утро для Шуберта
Маэстро Шимон - вот как называют его охранники и банковские служащие. Галстук-бабочка. Нелепый, хлопающий на ветру фрак. Когда-то его звали Семён Аркадьевич. На обложках старых граммофонных пластинок Ран видел его - молодым, в окружении улыбающихся коллег-оркестрантов. Лицо зубрилы-отличника. Концерты, запись на радио. По выходным - частные уроки. Он и теперь даёт уроки - вечером, а по утрам играет у банкомата при входе в Дизенгоф-центр: футляр нараспашку. На пропитание. Не самая успешная карьера, но всё лучше, чем мыть жопы.
Что значит «жопы»? - удивляется Ран. - Что ещё за…
Такие, знаешь, дряблые синие жопы, - улыбается Маэстро Шимон. - Даже не спрашивай. Тебе бы они не понравились.
Тонированная стеклянная дверь отворяется, выглядывает девушка и протягивает музыканту дымящийся пластиковый стаканчик (ветер снимает пар и уносит в сторону): Маэстро, г-н Арье просит Шуберта.
Семён Аркадьевич с самым серьёзным видом кивает, но стоит ей отвернуться, подмигивает Рану: сам видишь, они просто без ума от романтиков. А всё потому, что нутром чуют: придёт день, и все до единого, включая милейшего директора Арье, и жену его, Сару, и эту, как её… - Ривку, да, вот эту самую, которая кофе по утрам носит, жалеет она меня, видите ли, - все как один - превратятся в синие дряблые жопы, причём - уже скоро: здесь рано старятся, и приедет кто-нибудь из России, или не из России, а, скажем, из Болгарии или Эфиопии, какой-нибудь музыкант или физик-ядерщик, который там, у себя тихо сидел в кабинете и строчил что-нибудь или играл в оркестре, приедет уже в солидном возрасте, за сорок, понимая, что ему не светит, и - правда, очень скоро выяснится, что дорога ему - либо в дом престарелых, где его поджидают синие жопы (их нужно мыть), либо - на улицу, Шуберта играть - тем, кто ещё не посинел, не спёкся в своих офисах и банках, но уже на пути к этому…
Тебя послушать, лучше сразу удавиться… - смеётся Ран.
Правильно, - отвечает Маэстро Шимон, - можно удавиться, а можно сыграть Шуберта. И знаешь, что самое неприятное? Шуберт эту сонату даже не для виолончели писал - для арпеджиона. Ты вообще знаешь, что такое - арпеджион? Ни хрена ты не знаешь… Где эти сволочи раздобыли старую мою советскую пластинку - с Рихтером, - ума не приложу… Я и Рихтер… Ему бы это не понравилось… ухххх… ненавижу кофе.
Может, по пиву?…
И то дело, - задумчиво произносит Семён Аркадьевич, - зябко сегодня: пальцы немеют. Не лучшее утро для Шуберта…
Г-н Коэн
08.51 Г-н Коэн выходит на автобусную остановку, как Гленн Гульд на сцену - с маленькой деревянной табуреткой под мышкой. Надпись на крышке табуретки: «Это - табуретка г-на Коэна! Пожалуйста, не садитесь на неё!». Подслеповато щурясь, г-н Коэн ставит её рядом с плексигласовыми сиденьями, какие бывают обычно на остановках. Сверху он кладёт новенький кожаный портфель. Г-н Коэн отпирает портфель ключиком, который носит на шее, и достаёт оттуда велосипедную цепь и амбарный замок. Дважды обматывает цепью правую заднюю ножку своей табуретки (на глазах у публики, взирающей на это с немалым душевным волнением), после чего защёлкивает замок, стреножив несчастную деревяшку, лишив её последнего шанса на свободу.
