Геннадий Прашкевич - Упячка-25
«Будешь меня рисовать?»
«Буду».
Тогда она сама раздевалась.
Она так думала, что, если человека рисуют, он должен раздеться.
Можно сказать, была воспитана на настоящем классическом искусстве.
Но то, что у меня получалось, ей никогда не нравилось. Она даже раздеваться перестала, говорила: «Зачем? Такое и по памяти можно нарисовать». И стала заходить реже. Работала на строительстве новой взлетной полосы и заочно обучалась в Институте культуры. «Ты талантливый, но темный. Буду искусствоведом, все тебе расскажу».
И ничего особенного больше не позволяла.
Зато очень скоро ее выбрали парторгом участка.
Занимаясь в певекской библиотеке, Галина Борисовна увлеклась творчеством великих русских поэтов. Имен я не помню, но некоторые строчки остались в памяти. Например, про бездомных индусов, которые брели, брели по ущельям между гор и случайно набрели на заброшенный храм. В стихах часто все не так, как в настоящей жизни, наверное, некоторым поэтам, как художникам красок, слов не хватает.
«Перед ними на высоком троне — Сакья-Муни, каменный гигант».
Вот что увидели бездомные индусы в одиноком заброшенном храме.
«У него в порфировой короне — исполинский чудный бриллиант».
Если толкнуть такой бриллиант на черном рынке, думал я, можно не один год спокойно посещать рабочую столовую. Страшно жалел, что Галина Борисовна такая строгая. Правда, она водила меня по местным художникам. Один, посмотрев, прямо сказал мне: «Бред!». Но без зла. Просто в тесной комнате у этого художника всегда было влажно и жарко, он ходил почти голый, Галину Борисовну называл на «ты», нисколько ее не стеснялся — настоящий козел, бородой, будто мхом, оброс. Из ржавых батарей время от времени валил белый пар, полотна, написанные красками на постном масле, скукоживались, шли потеками. Раньше здесь находилось паспортное отделение, поэтому ничего никогда там не ремонтировали, а художник считал, что и не надо ничего ремонтировать. Он считал, что в таких условиях его картины рано или поздно приобретут просто неповторимый вид.
А другой художник был еще интереснее.
Закончив картину, он ставил ее за кухонный стол и надолго забывал про нее. Тараканы постепенно объедали гуашь, сам по себе рисунок исчезал, оставались обалденные кружева. Все ломали голову, как такое можно придумать, а он только мне выдал секрет.
Когда мы вернулись из Певека в Магадан, Галина Борисовна решила показать мои рисунки в местной газете. Таким образом появились в газете вид на бухту Нагаева, пустая певекская набережная, сугробы на океанском берегу, сделанные одной-единственной, нигде не прерывающейся линией.
Но Галине Борисовне хотелось большего. Она все время думала, искала. «Ты вот, — спрашивала, — что считаешь искусством?» А я не знал, как правильно ответить. Думал: отвечу неправильно, она обидится.
«Искусство — это то, что всегда близко народу».
Ну, может быть. Не знаю. Я ей показал как-то объявление в местной ведомственной газете: «Нужны спортивные девушки, двадцать два года». Думал, посмеемся, а Галина Борисовна газету у меня забрала и, сходив по указанному адресу, вернулась домой прямая, почти с военной выправкой. Рассказала, что собрали там штук двадцать девушек, не меньше, все — двадцать два года. В кабинете стояли деревянные скамьи, строгий стол покрыт зеленым, кое-где порезанным, но аккуратно заштопанным сукном с поставленной в специальное отверстие стеклянной чернильницей-непроливашкой. За столом — два незнакомых человека в офицерской форме. Все свои, чтобы слухов не было. Первых трех девушек сразу отпустили, ничего им не пообещав, а на Галине Борисовне остановились. Она пришла в кашемировом пальто песочного цвета, похожем на мужское, двубортное.
— Наверное, вы замужем? — спросили.
— Даже в мыслях такого нет.
Офицеры не поверили:
— Все равно замуж пойдете, потом в декрет. Появится ребенок, больничный будете брать. Не важно, что ребенок может оказаться практически здоровым. Мы ведь в Магадане. У нас климат суровый.
— А я, — сказала Галина Борисовна, — девушка принципиально.
Офицеры удивились:
— Принципиально. Это в каком смысле?
Галина Борисовна ответила:
— Мужа нет, детей не имею, учусь в Институте культуры. Есть друг-художник, но он практически вылечился. И в предложенной анкете ответственно указала: «Общительная, трудолюбивая, ответственная, легко обучаемая. Девиз по жизни: „Все, что не убивает, делает нас сильнее!“ Активно участвую в политических мероприятиях». Дальше, понятно, про работоспособность, про большую настойчивость. И отдельно отметила, что интересуется новостями на направлении «радиотехника».
Офицеры переглянулись и попросили заполнить анкету и на меня.
— Говорите, художник? Говорите, одновременно перенес чуть ли не семь болезней?
Галина Борисовна этот неоднозначный факт подтвердила.
— Говорите, политически инертен, но много и правильно думает?
Галина Борисовна и этот факт подтвердила.
— Говорите, рисует картинки одним цветом, но всегда нашим?
— А как же иначе?
Галина Борисовна все это подробно пересказала мне на прогулке.
Возле синего (как на моих старых картинках) здания Управления Дальстроя нас догнала молодая цыганка. Раньше я цыган в Магадане в глаза не видал, даже не слышал про них, может, прибыла с последним призывом. Знаменитый певец Козин тоже не на гастроли приплыл в Магадан, а его прямо с парохода отправили к офицерам — попеть немного, распеться, как сказал кто-то. Вот и цыганка как сошла на берег, так сразу — ручку ей позолоти. Пообещала мне: «Как цыганский барон жить будешь». Вот Галина Борисовна ей в ладошку и плюнула.
3
Кончилась вербовка, уехали мы в Новосибирск.
Там строился научный городок, нужны были строители.
Галина Борисовна пошла по профсоюзной линии, но продолжала учиться, даже получила комнату в двухкомнатной квартире окнами на Морской. Мы иногда целовались у окна. Она делала это неохотно, часто отвлекалась. Посредине проспекта торчал забытый строителями деревянный столб, машины его объезжали. «Наши цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи!» Я такие лозунги перерисовывал в свои альбомы. Всегда краской одного цвета. Помнил, что «много хлеба, серебра и платья нам дадут за дорогой алмаз», но хлебом и алмазами никогда не увлекался. Один цвет — всегда надежнее. Одним цветом интереснее мастерство выявлять. Галина Борисовна (она просила теперь всегда называть ее только по отчеству) меня поддерживала. «Знаешь, — говорила, если за окном шел дождь. — Обожаю дождь. Ты вот не знаешь, а я родилась в грозу». Я целовал ее в шею: «Теперь знаю. Ты чаще мне такое рассказывай». И предлагал: «Давай сегодня вообще не выходить на улицу». Ну, в том смысле, что в сильный дождь мир вполне можно сузить до периметра постели.
Но Галина Борисовна свободы моим рукам не давала.
Я настаивал, но Галина Борисовна умела тянуть, не допускала до себя.
Потом приходил сосед ученый (комната напротив). Стучался к нам, смотрел, что я за день нарисовал, произносил: «Феноменально». Но к себе не приглашал. Ну и пусть, нам к нему не сильно хотелось. Эти ученые всегда говорят только о каких-то вибростендах, ускорителях, лучевых пучках, конвергенции. Нам это до лампочки. Когда Галина Борисовна уезжала в командировки, я ходил в основном в «реанимацию» — так мы называли единственную пивную точку научного городка. Там можно было говорить обо всем. Галине Борисовне было интересно. Возвращаясь из командировки, просила подробно пересказывать ей наши разговоры, интересовалась общественным статусом собеседников. Хвалила: «Ты растешь, Пантелей». Удобно было и то, что «реанимация» открывалась в семь утра, когда у людей мозги свежие. Спросишь пивка и разговариваешь под какую-нибудь бодрящую песенку. Я тогда был уже практически здоров, хотя врачи на профосмотрах все еще спрашивали, что там такое я рисую в своих альбомах. Меня эти вопросы сердили, но Галина Борисовна успокаивала: «Они научный труд о тебе мечтают написать. Ты для них — находка. Они не понимают, что ты талант! Такое медицинскими методами не определяется».
В «реанимации» мне нравилось.
Там уже с семи утра формируется общность нашего народа.
К одному человеку я вообще проникся особенным уважением: голая розовая голова, как у целлулоидного пупса, а выражение глаз совсем не детское. Бешеное даже. Любил доказывать, что князь Игорь, который боролся с печенегами, сам был печенег.
И другой мне нравился. Длинный, жилистый, он постоянно таскал с собой кедровую деревяшку и маленькую стамеску, резал фигурки, иногда обнаженные. И очень не любил одеваться сложно. Рубашка, штаны, может, ничего больше и не носил. Говорил, что по работе он опытный инженер, но ему все время мешают. В городке ведь всякие люди собрались, в том числе завистники. А этот инженер прямо утверждал, что если изобретенную им техническую деталь пустить в поточное производство, то на полученные доходы можно построить настоящие хрустальные дворцы, много настоящих дворцов. Лицо как из камня, видно, что не врет. Однажды хотели забрать его в медвытрезвитель, даже подогнали черный «воронок», но не тут-то вышло: медвытрезвитель в тот день работал на спецобслуживание (свадьба).
