Алексей Нелюбин - О времени и о себе. Рассказы.
В 1943 году, учитывая сложную военную обстановку, по всем районам области начали организовываться отряды самообороны из бойцов, вернувшихся с фронта по ранению, и старшеклассников. Такой отряд был сгруппирован и в нашей школе. Собирался он и выезжал на места событий по команде начальника милиции или райвоенкома. А немец с каждым днем становился все наглее. Его самолеты-разведчики в открытую, днем начали летать вдоль железной дороги Горький-Казань, обстреливать воинские эшелоны и бомбить станции. Один такой как-то появился над станцией Смагино. Пострелял. Ему ответили с платформы из зенитного пулемета, но опоздали. Улетел. Шуму только наделал, как говорили, посеял панику. А через несколько дней — еще новость. Позвонили начальнику милиции из дальнего сельсовета: «Поймали немца-летчика, но, может быть, он не один. Приезжайте с отрядом».
И вот наш отряд из десяти человек, вооруженный малокалиберными винтовками, на двух подводах понесся в ту сторону. Приехали после полудня. Прочесали прилегающий к деревне овраг, небольшой лесок, кусты и вышли на ржаное поле, где приземлился самолет. Его уже охраняли местные самооборонщики. Осмотрели. Двухместный Юнкерс, — «лапотник» — так его называли наши летчики. Зарылся колесами глубоко в пашню. Как еще не перевернулся, а то бы взорвался. Оказалось потом, они в эту ночь бомбили автозавод и попали под зенитный обстрел. Осколком снаряда в передней кабине разбило все приборы. Они потеряли ориентацию и решили пойти на вынужденную посадку. Уже на рассвете один из них выпрыгнул где-то с парашютом, а другой решил садиться. Опытный оказался. В сельсовете, где мы все собрались, узнали подробности. Утром немца увидели две школьницы, шедшие в школу. Он сидел у дороги на своем парашюте в шлеме и в кожаном костюме. Жестами рук, головой и улыбкой приглашал девочек к себе. Они, увидев чужого человека, да еще в странном одеянии, бросились наутек. Но убедившись в том, что их никто не преследует, осмелели и вернулись. Он показал им, как он будет пить воду. Догадались. Сбегали до деревни, принесли кувшин. Напившись, он развернул парашют, показал на белую шелковую ткань и на девичьи кофточки. Сообразили проказницы. Понравился подарок. Унесли за старый омет соломы и спрятали. Вернулись опять к немцу, подхватились под ручки, как на гулянье, и направились по дороге, которая привела их прямо в сельсовет. В конторе он добровольно выложил на стол пистолет, ракетницу, летный планшет, документы. Потом из какой-то металлической баночки угощал всех шоколадными конфетами и сушеными фруктами. Это был его борт-паек. Белокурый, белозубый, роста выше среднего, упитанный и ухоженный, он сидел за столом, как хозяин положения. Своей осанкой, жестами, пренебрежительной улыбкой старался подчеркнуть свое превосходство над нами, русскими. Разговор с ним не получился, так как никто из нас немецкого языка не знал, кроме общеизвестных школьных фраз. Даже учительница этого предмета из местной школы ясности не добавила. Узнали только, что имя ему Фриц. Родился в 1925 году в Баварии. Решили везти его в район, а там по железной дороге отправить в Горький. В ночь не поехали. Расположились на ночлег. Летчика заперли в чулан при сельсовете, предварительно наносив туда соломы для устройства постели. Отдежурив в коридоре у чулана один час, мы с товарищем отправились спать.
Утром, с восходом солнца, собрались в путь. Вывели Фрица. И вдруг я его не узнал. Вместо кожаной куртки на нем была поношенная колхозная фуфайка-телогрейка. Шелковую рубашку и китель сменила старая деревенская косоворотка, на ногах вместо высоких теплых ботинок кирзачи. Штаны только не сняли, постеснялись, видно. И сам он выглядел каким-то помятым, приниженным. Волосы всклочены, глаза подпухшие. Куда делась его вчерашняя барская спесь. Здорово же постарались наши старшие товарищи. Знать, за живое задело их надменное поведение баварца. Усадили его на переднюю подводу. Кто-то из местных мужиков принес сыромятный ремень и привязал мертвым узлом одну ногу пленника к задней подушке телеги. «Это, чтобы ему не вздумалось убежать от вас!» — пояснил мужик. Так он привязывал пойманных матерых волков, если их нужно было доставить живыми. Тронулись. Ехали ходко, но молва опережала нас. В каждой деревне, которые нам приходилось проезжать, народ уже встречал нас и провожал до околицы. Каждому хотелось взглянуть на живого немецкого летчика. Некоторые женщины, потерявшие близких родных на фронте, плевали в его сторону, грозили кулаками и обзывали иродом, извергом, фашистом. Мужики же судили по-своему: «Сытый, черт. Отъелся на нашей пшеничке. С таким встретишься один на один, туго придется». А сердобольные старушки удивлялись его молодости и жалостливо произносили: «Молоденький какой! Совсем недавно от матери оторвался. У нее ведь тоже сердце болит за свое дитя». Предлагали ему, кто хлебушка ломтик, кто молока кружку. А он, сидя в соломе на телеге, затравленно озирался по сторонам и как проклятие или молитву беспрестанно повторял: «Рус капут! Рус капут!» Приехали в район, а там уже ожидала военная крытая машина с двумя сотрудниками «Смерша». И какое было у нас удивление, когда немец, взобравшись в машину, махнул нам рукой, сказал свое: «Рус капут», — и на чистом русском языке добавил со злостью: «Будьте, вы, прокляты! Скоро мы с вами рассчитаемся!». Громом бы нас так не поразило.
Вера
Весть о прибывших вчера на соседнюю станцию детях из Ленинграда разлетелась по деревне моментально. А сегодня уполномоченный от района ходил по нашим порядкам, беседовал с женщинами и сообщал, что завтра на станцию Смагино тоже прибудет санитарный вагон с ленинградскими детьми, что часть детей возьмет местный военный госпиталь, остальных нужно будет разобрать по семьям, обиходить, подкормить, приютить до лучших времен. Желающих он записывал в тетрадку. Женщины с сочувствием слушали его и обещали прийти ко времени, благо до станции ходу было не более получаса. Мама наша тоже дала согласие. Придя домой, собрала в круг нас, четверых детей, рассказала о разговоре с уполномоченным и предупредила, чтобы завтра с утра мы не разбегались. Вечером отец, закончивший свой двенадцатичасовой рабочий день в кузнице, одобрил мамино решение: «Картошки хватит, да и молоко свое, а на хлеб дадут карточку. Спать на полу места всем хватит». Спали мы, действительно, все четверо на полу, на соломенном матрасе. Укрывались одним большим, сшитым из лоскутков, одеялом.
Наутро, закончив домашние дела, мы впятером отправились на станцию. К полудню там уже собралось народу, как на базаре. Одни добирались пешком, другие приехали на велосипедах и на подводах. Родные стояли кучками, что-то обсуждали. Часто спрашивали дежурного железнодорожника: «Скоро ли?»
И вот санитарный поезд остановился против станции. Из первого вагона вышли: военный и две медицинские сестры. После разговора с районным начальством санитары начали выносить детей, усаживать и укладывать их на лужайке. Вынесли двадцать человек, остальных, сказали, повезут дальше. Попрощавшись с нами тремя короткими гудками, состав застучал колесами. А люди какое-то время еще стояли в сторонке. Но вот по просьбе уполномоченного собравшиеся подошли поближе к детям, и взору встречавших предстало неописуемое.
На траве в маленькой кучке копошились какие-то неземные существа. Некоторые в изнеможении лежали без движения… Прах, тлен, да и только. Лица, руки, тела их настолько были худы, что даже не верилось, что в них еще теплится жизнь. Косточки, чуть покрытые кожицей, выступали в суставах острыми углами. Глубоко запавшие глаза выражали безразличие и отрешенность. Спутанные отросшие волосы закрывали лица. Какие-то пятна и короста покрывали их тела. Одежда висела, как на колышках. По одинаково сморщенным беззубым лицам невозможно было определить ни пол, ни возраст. Все казались маленькими древними старичками. На самом же деле их возраст был от восьми до четырнадцати лет. Это ужасающее зрелище тронуло женские сердца, люди не выдержали, и, многоголосый плач с причитаниями слился в единый стон. Первыми были взяты в госпиталь дети, лежавшие без движения, затем очередь пошла по списку. У каждого ребенка на руке была маленькая белая повязочка, а на ней порядковый номер и имя.
И больше никаких сведений, все отдавалось на волю судьбы.
Подошла наша очередь. Мама прочитала на руке ребенка: номер одиннадцать и имя Вера, взяла ее на руки. Мы окружили их и начали решать, что делать дальше. Решили: нужна тележка. У своих сверстников в пристанционном поселке я раздобыл такую. Осторожно уложив Веру на подостланную одежку и обложив ее со всех сторон соломой, мы двинулись в путь. Ехали тихо. Всю дорогу мама только и повторяла: «Потише! Потише! Не трясите! Не трясите!» Перед ухабами крестилась и шептала: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» По дороге мама уже обдумала весь дальнейший план действий. Дома в первую очередь напоила Веру с ложечки теплым молоком. Потом остригла ее ножницами под гребешок, сняла одежонку и велела ее сжечь на огороде. На большой горячей русской печи в корыте вымыла Веру и уложила там же спать, а нас заставила по очереди дежурить около нее и ждать, когда она проснется. На другой день опять — молоко и жидкая кашица. И так каждый день, недели две. По вечерам мама подолгу просиживала около Веры, читала разные молитвы, кропила святой водой. Русская женщина, мать семерых детей, знала, что нужно делать.
