Богомил Райнов - Дорога в Санта-Крус
– В гимназии ты не проявлял особого интереса к математике, а сейчас слушаю тебя, и мне кажется, что ты занимаешься не столько жизнью, обыкновенной жизнью, которая нас окружает, сколько теорией вероятностей и теорией игр. Пусть этим занимаются специалисты, а ты, если надумал стать писателем, займись делом.
– Именно это я и делаю… – пробормотал я с легким раздражением. – Только пока не могу найти решение… Не математическое, а чисто писательское… Наверное, мне не хватает воображения.
– Мне кажется, тебе не хватает другого, – снова улыбнулся Старик.
– Чего «другого»?
– Того, чего нам всем недостает, кому больше, кому меньше.
И, не поясняя своей мысли, добавил:
– Если ты видишь, что дело не идет, попробуй начать с другого конца. Почему ты убежден, что сначала непременно нужно придумать действие? Почему думаешь, что сюжет – это теорема, с помощью которой нужно то-то и то-то доказать? Сюжет – это всего лишь следствие. Потому нужно начать с причины. А причина – это всегда люди.
«Открыл Америку!» – чуть не вырвалось у меня, но я смолчал, ибо привык относиться к отцу с должным уважением.
Однако Старик умел слышать и не сказанное вслух.
– Ты уверен, что хорошо знаешь людей, о которых собираешься писать?
Я не ответил. Не люблю вопросов, предполагающих отрицательный ответ.
– Я говорю не о людях вообще, – уточнил отец. – Вообще людей никто из нас не знает. Но если ты выбрал нескольких человек и хочешь вывести их в качестве своих персонажей, ты должен знать их, должен ясно представлять, как они выглядят, каковы главные черты их характеров, мотивы поступков. Ты скажешь: «Все это просто. Мы живем среди людей, каждый день встречаемся с ними, порой они настолько надоедают, что хочется крикнуть: не хочу никого видеть!» Все это так. Но попробуй изобразить кого-нибудь, даже близкого человека, и ты увидишь, как отрывочны или поверхностны твои познания.
Не знаю, хотел отец добавить что-то или нет, потому что появившийся в этот момент с подносом в руках Македонец прервал нашу беседу. Я ушел в свою комнату с чувством глухого недовольства. Недовольства собой и отчасти Стариком. Всегда, когда просишь помочь и надеешься, что тебе откроют профессиональный секрет, взамен тебе скармливают порцию банальных истин и расхожих нравоучений.
Допивая свою дозу суррогатного кофе, я вдруг решил принять брошенный вызов и сделать портрет кого-нибудь из моих знакомых. Выбор отнял у меня довольно много времени, знакомые все до одного казались мне людьми неинтересными. Наконец, я остановился на Владо как на наиболее колоритной фигуре.
Владо заглянул проведать отца одним ранним летним утром и забыл уйти. Старик, разумеется, разрешил ему остаться у нас, но мы, ничего не зная об этом, целый день ждали, когда он уйдет. Вместо этого он расположился в кухне на топчане, переночевал там, а на следующий день принес и оставил в кладовке свое имущество: два ободранных чемодана, набитых книгами и перевязанных веревками. К нашему разочарованию, книги были такие же скучные, как и сам Владо – не романы Жюля Верна, а классические пьесы, напичканные признаниями в любви и тирадами героев, полными благородного негодования.
Владо был актером. А точнее – актером-неудачником. Говоря «неудачником», я вовсе не намекаю на его бездарность. Через много лет, после того как он исчез с моего горизонта и я позабыл о его существовании, он объявился, представ передо мной в своем неизменном черном костюме, в галстуке-бабочке, с накрахмаленным, но посеревшим от стирки воротничком и невыразительным, словно тоже накрахмаленным лицом человека без возраста. Это было уже после революции 9 Сентября, я работал тогда на радио. Владо вошел ко мне в кабинет как старый знакомый и сообщил, что его приняли в радиотеатр. Закончив деловую часть визита, он умолк и остался сидеть у окна, вперив взгляд в пространство и, очевидно, по старой привычке забыв, что нужно уйти. От других подобных субъектов Владо отличался неоценимым преимуществом – его присутствие не тяготило. Он умел неподвижно и молчаливо сидеть где-нибудь в углу, так что его просто переставали замечать.
Я с головой ушел в редактирование очередной рукописи, но вдруг у окна послышалось легкое покашливание – так теноры обычно прочищают горло, давая знать, что сейчас последует ария.
– Хочу попросить тебя: дай мне что-нибудь для декламации… Но что-нибудь этакое, понимаешь…
«Понимаю, такое, что поразит весь мир», – подумал про себя я.
– Видишь ли, всю жизнь я был в тени… Нет, я не жалуюсь, в этом тоже есть свои положительные стороны. Чем больше ты в тени, тем меньше тебе завидуют… Но если всю жизнь у тебя не было шанса сделать хоть что-то… Ты ведь понимаешь?..
Чтобы показать, что мне все ясно, я взял со стола одно стихотворение и протянул его Владо. Стихотворение было не мое, а Беранже. И хотя мой перевод был далек от совершенства, старый актер пришел в восторг. Через неделю он уже срывал с ним бешеные аплодисменты. Теперь не проходило и дня, чтобы Владо не заглянул ко мне в кабинет и не осведомился, не перевел ли я еще что-нибудь из Беранже. Визиты его стали столь частыми, а просьбы – столь настойчивыми, что пришлось перевести еще одно стихотворение, потом третье, четвертое, пока не набралось на целую книжку. Эта книжка ничем не обогатила мое творчество, но стала благодатной почвой для творческой деятельности Владо. Он поистине достиг виртуозности перевоплощения, и его невыразительное гладкое лицо превращалось в арену страстей, которые, как мне казалось, раньше были ему совершенно чужды. Он великолепно владел мимикой и интонацией, необходимыми ему, чтобы изобразить карьериста, подхалима, доносчика, хищника, скрягу и прочих подонков. Преображался он с такой страстью, будто хотел отомстить тем, кто всю жизнь унижал и топтал его.
Разумеется, Владо был артистом старой школы и в погоне за выразительностью иногда «переигрывал», но его немного старомодный стиль как нельзя лучше соответствовал пафосу Беранже. Так на закате жизни актер-неудачник смог порадоваться своей первой и последней нешумной славе.
Но это произошло позднее. А в то время, о котором идет речь, Владо был всего лишь неудачником и безработным. Раз или два в неделю, тщательно вычистив редингот, он отправлялся в Народный театр – вот уже много лет он надеялся, что его примут туда на работу, если откроется вакансия. Но вакансия все не появлялась, и после очередного похода артист возвращался на кухню, повязывал поверх редингота фартук и садился чистить картошку. Чистка картошки входила в обязанности домработницы, но Владо считал своим долгом помогать по хозяйству и потому вносил свою лепту в поддержание чистоты. Он протирал пол намотанной на длинную палку влажной тряпкой. Артист сам придумал это приспособление, чтобы не испачкать свой черный редингот, с которым не расставался.
Вне этих хозяйственных дел его присутствие в доме было почти незаметно. Съежившись, стараясь занять как можно меньше места, он часами молча сидел в углу, чтобы не напоминать о себе, и, даже когда его усаживали за общий стол, всегда жался в уголок и держал тарелку на коленях. Привычку стоять в стороне, не мешать, не попадаться лишний раз на глаза выработала у него жизнь. Испытав в ней много разочарований, он инстинктивно старался избегать толпы. Это было естественно в его положении, хотя, казалось бы, человек с его профессией должен постоянно стремиться быть на виду, в центре внимания, выделяться не только на сцене, но и в быту. В те годы многие артисты носили большие широкополые шляпы, черные бабочки – вместо галстуков, в ресторане, чтобы все заметили их присутствие, заказывали бутылку вина громогласно, трубно играя интонациями. И если Владо было чуждо стремление выделиться, то, вероятно, потому, что он слишком редко занимался делом, связанным с его профессией, и еще потому, что слишком часто на него обрушивались удары судьбы.
И все же профессия требовала своего. И это «свое» она обычно получала в поздние вечерние часы. Бабушка уходила в свою комнату, отец закрывался в кабинете, домработница ложилась спать в прихожей, а дядя в это время вообще не любил сидеть дома. С нами, детьми, в кухне оставался только Владо. Кухня служила ему спальней, но для нас она была и любимым местом сборов, так что артист встречался с публикой каждый вечер – как в настоящем театре. Владо приносил из чулана один из своих ободранных чемоданов, доставал из него какую-нибудь потрепанную книжку, против обыкновения откашливался и начинал лицедействовать. А мы, усевшись на кушетке, игравшей роль одновременно первого и последнего ряда, следили, как на обычно лишенном выражения лице актера бушевали и гасли чужие волнения и страсти.
Любимцем Владо, разумеется, был Шекспир, а самой милой сердцу пьесой, естественно, – «Гамлет». Гамлет, однако, действовал на публику усыпляюще. Уже во время первой сцены, после того как исчезал призрак, исчезал и наш интерес, а после сцены в приемном зале зрители спали крепким сном. Так что Владо вынужден был оставить драму несчастного принца датского в покое и окунуться в кошмары «Макбета». «Макбета» мы уже знали в переложении отца, сделанном им специально для детей. Поэтому нам легче было следить за действием, но интерес к развязке пропадал. А бедный Владо лез вон из кожи, перевоплощаясь то в трагического Макбета, то в его ужасную супругу, то в трех ведьм… По нашему мнению, больше всего ему удавались ведьмы, но сцены с ведьмами были короткими, их было немного, действие затягивалось, особенно после убийства, и брат, теряя терпение, говорил:
