Мигель Сильва - Пятеро, которые молчали
— Это Матурин, — громко, не обращая внимания на запрет, сказал Капитан.
— Очевидно, нас везут в тюрьму Сьюдад-Боливара.
Экипаж YVC-ALI состоял из пилота и его помощника. Им обоим хотелось как-то выразить свое сочувствие заключенным, подчеркнуть, что отнюдь не по доброй воле они везут их закованными в своем самолете. Помощник пилота в синей летной форме вышел из кабины с приготовленными сандвичами на подносе и направился к узникам.
— Назад! — остановил его начальник конвоя. — общаться с арестованными категорически запрещено.
Он загородил проход, сжимая своей единственной рукой пистолет. Летчик смерил его презрительным взглядом, не торопясь повернулся и вошел в кабину с нетронутой пирамидой сандвичей.
На гладкой равнине темнели распластанными пауками небольшие рощицы. Впереди светилась нежно-зеленой — травой плоская возвышенность, по ее ровному откосу стекало золото предвечернего солнца. У юной саванны будто приподнялись холмики-груди. По подолу ее скользнула влажная ящерица; Врач не мог определить, ручей это или блеснувшая на солнце кремнистая тропинка.
— Ни разу в жизни не видел Ориноко, — вымолвил Врачу Парикмахер, не отрывая глаз от сигнальных надписей, которые советовали им, словно вольным в своих поступках пассажирам: «Застегните пояса», «Не курите».
— Хотелось бы взглянуть на Ориноко, — почти в ту же минуту сказал Бухгалтер Журналисту.
И Врач и Журналист с радостью уступили бы соседям места у иллюминаторов, но цепочки наручников не позволяли пересесть. Из дальней тучи свисало серебристое упругое кружево — там шел дождь. Дождь какой-то обособленный и высокий — этакая призрачная башня, раскачиваемая ветром,
— Мы уже близко от реки, — пояснял Врач Парикмахеру. — Я тебе скажу когда. Ты придвинься ко мне, наклонись и увидишь.
— Что за удовольствие смотреть на нее сверху? — одновременно говорил Журналист Бухгалтеру. — Хочешь познакомиться с Ориноко, поезжай по ней на пароходе. Отсюда она ничем не отличается от обычной грязной речушки.
YVC-ALI врезался в гору хлопка — в кучевое облако, плывшее навстречу. Стекла иллюминаторов заволокло белым, самолет затрясся на невидимых ухабах. Парикмахер вцепился рукой в сиденье.
— Черт тебя дери! — с досадой выругался он. — Еще согрешишь тут со страху… прямо на головы ангелам!
Но самолет уже вынырнул из облаков, внизу после равнины показались первые горы. Река возникла огромной, тусклой лентой с пятном рыбацкой деревушки. Целый мир мутной воды взмыл косо к шедшему на снижение самолету. Две скалы на стрежне качнули мшистыми боками. Мелькнула моторная барка с флажком на корме. А самолет уже летел над другим берегом. Великая река появилась так внезапно и так быстро исчезла, что Журналист даже почувствовал нечто вроде жалости к своему напарнику:
— Я же тебе говорил, дружище. Бог создал реку Ориноко не для того, чтобы над ней летали в самолете, а чтобы плавали по ней в лодках.
Самолет снижался над разбросанными ранчо, над могучими деревьями, над яркой зеленью трав. Почти под колесами пронеслись черепичные, в мазках плесени, крыши города, взбиравшегося по склону горы, которую венчало ослепительно-белое кладбище. Как бы не доверяя земле, самолет притронулся к ней колесами раз, второй, третий, затем пробежал, недовольно подпрыгивая, и наконец остановился посреди импровизированного летного поля, обнесенного колючей проволокой.
В иллюминаторы видно было, как под цинковым навесом забегали охранники и полицейские агенты в штатском. Первым спустился по трапу Капитан, уже без наручников. На ходу он обернулся к следовавшему за ним Бухгалтеру и вкратце его информировал:
— До тюрьмы совсем близко.
До тюрьмы действительно было не более трехсот метров утрамбованного песка. Это расстояние они проехали в крытых грузовиках — под прицелом винтовок и автоматов. Когда въезжали в тюремный двор, над высокими серыми стенами опускались сумерки, невидимая в кроне далекого дерева, застонала лесная голубка.
Все спустились на землю. Начальник конвоя первым прошел в тюремные двери и зашагал вдоль полутемной крытой галереи. В середине галереи, рядом с небольшим садиком, где среди стелющихся растений возвышалось корявое апельсиновое дерево, был вход в контору начальника тюрьмы. В ожидании вновь прибывших царь и бог заключенных сидел за канцелярским столом, держа перед собой раскрытую книгу в черном переплете. Рядом — только протянуть руку — на отдельном столике лежал пистолет. Пахло винным перегаром.
Однорукий по всей форме передал арестованных, отныне выходивших из-под его надзора. Он шагнул к столу и не без торжественности вручил начальнику тюрьмы длинный пакет — из тех, что называются официальными.
Начальник тюрьмы — пожилой, мужиковатой внешности человек — приказал арестованным назвать свои имена. Слушая, он старательно и неторопливо заносил их в раскрытую черную книгу.
— Сальвадор Валерио, — сказал Врач.
— Эухенио Рондон, — сказал Журналист.
— Луис Карлос Тоста, — сказал Бухгалтер.
— Николас Барриентос, — сказал Парикмахер.
— Роселиано Луиджи, — сказал Капитан.
Однорукий не без умысла подчеркнул:
— Разрешите доложить, сеньор, все пятеро — очень опасные заговорщики.
Начальник тюрьмы расплылся в бессмысленно-насмешливой улыбке, негнущейся рукой провел по пистолету:
— Посмотрим, останутся ли они здесь такими…
Появилось шестеро одетых в форму охранников, они и вывели заключенных из конторы, поспешно провели их в помещение тюрьмы — каждого со своим узелком, каждого со своими израненными запястьями, каждого со своим голодом и жаждой.
Ночь вычернила листву апельсинового дерева и серые стены. Шаги охранников и пятерых заключенных удалялись по длинной, темной галерее. Где-то в глубине вспыхнул свет, лязгнул засов, распахнулась решетка.
БУХГАЛТЕР
К тому времени, как Бухгалтер начал рассказывать свою историю, заключенные провели в камере три дня и три ночи, не видя другого света, кроме того скудного, что сочился из двух продолговатых лампочек под потолком. В первый же вечер, едва за ними закрылись двери тюрьмы, на смену охранникам явилось четверо агентов с молотками, гвоздями и огромными листами картона. Торопливо — им приказано было закончить работу до отбоя — агенты принялись забивать картоном окно, дверь и вентиляционные отверстия, стараясь не оставить малейшей щели, через которую могли бы сюда проникнуть дуновение свежего воздуха или отражение дневного света. Но на этом дело не кончилось. Несколько минут спустя перестук молотков послышался с другой стороны — в верхней части стены камеры, выходившей в просторный тюремный двор, — и это означало, что они, должно быть взобравшись на лестницу, закрывают картоном слуховые окна. Поначалу пятеро заключенных не придали особого значения этой операции, — может быть, потому, что была ночь и освещение в камере после того, как ее обили картоном, не изменилось. Но прошли какие-то часы, и когда для всего мира взошло солнце, озарив людей и предметы, а они, находясь в каких-нибудь десяти пядях от этого мира, по-прежнему едва различали жесты и лица друг друга, заключенные в полной мере оценили зловещее предназначение плотного картона и усердного перестука молотков.
В камере они обнаружили пять железных коек: четыре по углам и пятая, придвинутая спинкой к внутренней стене, — посередине. Четверо заключенных, первыми вошедшие в камеру, машинально направились к койкам в углах, и само собой получилось так, что Врач, последним переступивший порог нового жилища, занял позицию в центре — как бы на командном пункте. Если приглядеться, его место было не хуже и не лучше остальных: такое же узкое ложе, такой же тощий матрац.
Утром, едва открылась дверь, пропуская двух поваров-итальянцев с баком похлебки, раздался требовательный голос Капитана, обращенный к агенту, стоявшему у двери:
— Вы, где здесь сортир?
Агент молча повел его в соседнюю камеру, примерно такую же по площади, как и первая, но занятую умывальниками и унитазами. Волна тяжелого и острого зловония ударила Капитану в нос и заставила его приостановиться на пороге.
По одну сторону от решетчатой двери тянулся ряд писсуаров, распространявших отвратительно-кислый запах. По другую — шесть вмазанных в кирпичную стену цементных раковин, в них арестанты умывались, мыли посуду, стирали носки. Прямо перед входом зияли, проемами четыре неодинаковые по размерам кабины: две с унитазами, на которые нельзя было сесть — не было сидений, две с заржавленным душем, нависшим прямо над сточной трубой.
Капитан невольно вспомнил свой флакон одеколона, темный сфероид английского мыла, махровый, в красных цветах халат, сверкающую кафелем ванну в легком облаке пара, всю свою удобную, безукоризненно чистую холостяцкую квартиру… Он поспешил тут же подавить это так некстати всплывшее воспоминание и, не видя иного выхода, подавляя отвращение, решительно направился к унитазу без сиденья, затем — к ржавому душу.
