Мариуш Вильк - Путем дикого гуся

— Тебе не кажется, — заметил О’Брайен после пары рюмок текилы, — что мы тут повстречались, точно бизон с оленем?

Да, ради такой встречи стоило приехать. Поэтому я не очень понимаю Капущиньского, который, побывав на фестивале в Сен-Мало, отметил в своих «Лапидариях» лишь толпу людей да массу книг. Ни одного человека, не говоря уж о бизонах или оленях.

С Кеннетом Уайтом на фестивале в Сен-Мало мы чуть не разминулись. Я не знал, что он здесь. Утром, заказав в отеле «Элизабет» кофе с булочкой, я заглянул в список гостей. Большинство имен ничего мне не говорило, так что я просто бездумно водил глазами, позевывая и стряхивая с себя похмелье после вчерашнего банкета. И вдруг словно очнулся: по алфавиту мы стояли рядом — White и Wilk. Вот так фокус!

Я легко отыскал его среди «толпы людей и массы книг». Уайт сидел на стенде издательства «Actes Sud» и подписывал прелестной девушке свой «Дом приливов». Когда он оторвался от книги, в выцветших серых (гиперборейских) глазах я увидал знакомую синеву. Наши взгляды встретились, и мы дружно расхохотались.

А что нам оставалось еще? По-французски я — ни бум-бум, а остатки моего английского развеял атлантический шторм. Кен, в свою очередь, — по-русски ни вот столько… что уж говорить о польском! Тадеуш с Верой[12], правда, что-то ему объясняли, но в общем мы поняли друг друга без слов. Достаточно было посмеяться вместе, похлопать друг друга по плечу. Казалось, мы вот-вот примемся тереться носами. В конце концов, всей компанией отправились обедать в «Таверну корсара». Кена сопровождала Мари-Клод[13], меня — делегация издательства «Noir sur Blanc»[14].

Что мы ели — не помню… Вера с Мари-Клод то и дело подкладывали нам какие-то деликатесы, Мари-Франсуаз наполняла наши бокалы, а Тадек едва успевал переводить. Поспеть за нами и впрямь было нелегко, поскольку изъяснялись мы на волапюке[15], в котором слова — кельтские или славянские — выполняли роль птичьего щебета. Иначе говоря, объяснялись наречием людей, которые, распознав в собеседнике человека своего склада (сходный стиль жизни, родственная душа), способны больше выразить жестом, нежели пространной фразой.

Мы сравнивали, например, свои дома — «Дом приливов» и «Дом над Онего»: достаточно оказалось махнуть рукой в ритме волн за окном, чтобы сразу стало ясно — речь идет о домах-скитальцах.

В какой-то момент мы перешли на пиктографию. Чтобы объяснить понятие «интеллектуальный номадизм», Кеннет нарисовал в моем блокноте длинную прямую: это, как он выразился, «автострада европейской культуры». Линия внезапно обрывалась на рубеже XIX–XX веков или чуть позже. За пару сантиметров до обрыва от нее отходило в разных направлениях несколько стрелок. Под одной Уайт написал «Ницше», под второй — «Рембо», прочие оставил безымянными. Эти стрелки и есть интеллектуальные номады, а пространство, которое они охватывают, — область геопоэтики.

— Геополитики? — не расслышал Тадек.

— Геопоэтики, — повторил Кен. — Геополитика — это прямая, уходящая в никуда.

Каждый раз, когда я потом смотрел на рисунок Кена, мне казалось, что передо мной наскальный рисунок эпохи раннего неолита.

Знаете, чем отличается книга-путешествие от книги-тропы? Первая — по Уайту — коллекция верст, своего рода культурный туризм (история, кухня, всего понемножку), вторая — странствие в буквальном смысле этого слова. Ведь когда пишешь, никогда не знаешь, куда забредешь! Книги-тропы не имеют ни начала, ни конца, это следы единой тропы, в которой пролог может обернуться эпилогом, а эпилог — прологом.

Сен-Мало, 2007

Зеркало воды

Погружаясь в этот город, мы никогда не знаем, что увидим в следующую секунду или кто увидит нас.

— Когда смотришь на улицу через окно, — говаривал Кандинский, — ее шум едва слышен, движения призрачны, а сама она — за прозрачным, но сплошным и твердым стеклом — кажется потусторонним спектаклем. Но стоит открыть дверь и выглянуть из своего нутра, как ты моментально погружаешься в это зрелище, принимаешь в нем активное участие, переживаешь его вибрацию всем своим естеством.

Из своего нутра я гляжу в окно на проспект Ленина — главную улицу столицы Карелии, где во время обеденного перерыва можно встретить большинство знакомых. Слева виднеется монументальное здание мэрии и памятник Отто Куусинену[17], напротив — Дворец бракосочетаний (откуда доносятся крики «горько!»), дальше нефтяной король Сафин[18], отец певицы Алсу, строит роскошный отель (где должен состояться матч за звание чемпиона мира по шахматам), рядом — особняк отца Николая[19] под медной с патиной кровлей (заказывали аж в Финляндии — здесь такой не достать), а справа — открывается вид на Онего. В каменном обрамлении набережной озеро напоминает зеркало в резной оправе.

Я давно уже мечтаю о контерфекте города. Почему о контерфекте, а не о пейзаже, портрете или медальоне? Дело в том, что этот устаревший термин (синоним «портрета») словно имеет второе дно — восходит к латинскому «подражать, подделывать».

Петрозаводск, расположенный на берегу Онежского озера, все время смотрится в его воды — как в зеркало — и, в зависимости от высоты волны или угла солнечных лучей, видит себя в разных изломах, бликах, фокусах и масках. Летом белые ночи лучатся матовым свечением (старые мастера добивались подобного эффекта при помощи белковой темперы), от которого предметы обращаются в собственную тень. В зимнем пейзаже, замечает Константин Паустовский в «Судьбе Шарля Лонсевиля», господствуют две краски: серая и белая. Белая — земля, а серое и темное — небо. Поэтому свет, вопреки обычным законам, падает не с неба, а подымается с земли, что придает редкую причудливость садам, бульварам и паркам (украшенным кружевами инея), зданиям, статуям и людям, освещенным снизу.

Гуляя каждое утро по Онежскому бульвару, я любуюсь этой игрой отражений, гримас, аберраций и призраков. И представляется мне, что, рассказывая о столице Карелии (преломляя реальность в словах), следует балансировать между реальностью и видением. Парафразируя Кандинского — превратить материальную поверхность текста в иллюзорное пространство города.

Паустовский приехал в Петрозаводск в 1932 году по инициативе Горького — писать историю Петровских заводов. Горький, увлекшись идеей «коллективного труда», задумал серию сработанных «бригадным подрядом» книг об истории российской промышленности. Другими словами, он планировал отправлять на фабрики бригады писателей, которые должны были совместными усилиями собирать материал и совместными усилиями творить, растворяя в общем тексте приметы индивидуального стиля. От работы в бригаде Паустовский отказался: не верил, что книги можно создавать артелями, точно так же, как на одной флейте не сыграть нескольким музыкантам. Но заявил, что сам напишет о карельских металлургических предприятиях, основанных на берегу Онежского озера Петром Первым.

— Вас, товарищ, — заметил Алексей Максимович, барабаня пальцами по столу, — можно было бы обвинить в самонадеянности и гордыне. Впрочем, что касается меня, я согласен. Только уж не подведите. Книга должна быть готова в срок — и точка! Удачи.

Константин Паустовский прибыл в столицу Карелии в период белых ночей. Петрозаводск был в те времена провинциальной дырой, на улицах повсюду лежали замшелые валуны, дома поблескивали в мутно-жемчужном свете, отражавшемся в слюдяной глади Онего. Писатель снял комнату у бывшей учительницы Серафимы Ионовны и принялся за работу. К сожалению, хоть ему и удалось, основательно покопавшись в архивах, собрать обширный исторический материал, на бумагу тема не ложилась. Отдельные фрагменты, сами по себе удачные, никак не желали связываться воедино, выдернутые из документов факты не оживали под пером, не передавали дух эпохи. А главное — не хватало человеческих судеб. Отчаявшись, Паустовский махнул рукой — понимая, что Горький останется недоволен, решил плюнуть на все и возвращаться в Москву. Укладывая вещи, сказал об этом Серафиме Ионовне.

— Вы, молодой человек, точно мои дурынды-ученицы накануне экзамена. Набьют себе голову до отказа так, что перестают отличать важное от второстепенного. Я, правда, книг не пишу, но — сдается мне — силой тут ничего не добьешься. Только нервы себе истреплете, а от этого работе один вред. Не уезжайте второпях, отдохните немного. Пройдитесь по набережной — ветер повыдует из головы лишние мысли, глядишь, что-нибудь и вырисуется.

Паустовский послушался мудрого совета и отправился на прогулку вдоль берега. Сильный ветер с озера действительно прочистил голову, освежил мысли — писатель и оглянуться не успел, как оказался у восточной заставы. Все меньше домов и больше садов, а среди грядок он заметил кресты и надгробия. Какой-то старик, половший морковку, объяснил: раньше здесь находилось кладбище для иностранцев, а теперь землю отдают под огороды, так что скоро могилы ликвидируют. Внимание писателя привлек заросший чертополохом гранитный обелиск за кованой решеткой. Он подошел поближе и прочитал полустершуюся надпись на французском языке. Это была могила Шарля Лонсевиля, инженера артиллерии наполеоновской армии, умершего в Петрозаводске летом 1816 года.