Надин Бисмют - Без измены нет интриги
Я уж переводила дух, как вдруг увидела, что лицо мадам Сеген залилось краской. Она покачнулась и ухватилась за край раковины, чтобы не упасть. И жалостливо так запричитала, что нет, это невозможно, чтоб муж ей никогда и словом не обмолвился, что ходит к психологу, она не могла прожить с человеком двадцать лет и не знать, что ему было так плохо, что он нуждался в помощи специалиста. Она громко сглатывала слюну.
— Это ужасно, почему же он мне никогда не говорил? Скажите, доктор, что с ним было, это мой муж, я имею право знать… Расскажите мне, о чем он с вами говорил? Почему обратился к психологу? Он был несчастлив? Господи, он что, не любил меня? Скажите же…
Мадам Сеген шагнула ко мне, схватила за руки и крепко их стиснула, умоляя меня открыть ей все, что я знала про ее мужа. Я не дрогнула. Спокойным, уверенным голосом сказала как нечто само собой разумеющееся:
— Увы, мадам, это невозможно. Мне очень жаль, но это профессиональная тайна.
Ее глаза набухли слезами, и я с трудом удержалась, чтобы не заплакать вместе с ней. Точно малое дитя, она уткнулась в мое плечо и горько разрыдалась. Я погладила ее по волосам; они были мягкие, как шелк.
Райский сад
Мне восемнадцать лет, и зовут меня Йус. Имечко, конечно, чудное, но я не виновата, так мама назвала. Она однажды, когда была мною беременна, играла в такую игру — «скраббл» называется, и к концу партии у нее остались три буковки, которые некуда было пристроить. Ну вот, моя мамуля погладила свое пузо и тут вдруг подумала обо мне — в первый и последний раз в жизни, это точно. Помню, когда я была маленькой, то ходила в школу, и там все ребята смеялись над моим именем. Я приходила домой, ревела и спрашивала маму: зачем ты меня так назвала? А она отвечала, что всегда была в душе поэтом и что это очень поэтичное имя, а если оно мне не нравится, то я смогу его сменить, когда вырасту. Когда мне исполнилось восемнадцать, я в тот же день позвонила в правительственную службу, которая ведает именами, — номер мне дали в справочной по 411. Там сказали: чтобы сменить имя, нужно свидетельство о рождении. Я им говорю: у меня его нет, а может, и есть, только я без понятия, где оно.
А они мне: спросите у матери, оно должно быть у нее, а может, у отца, вы поинтересуйтесь. «Нет у меня матери, померла, чтоб ей пусто было, и пошли вы все на хер!» — так я им прямо и сказала, шваркнула трубку и больше туда не звонила.
Вообще-то это неправда, мать у меня жива. Но ее все равно что нет. В дурдоме моя мамаша, и я ее там даже не навещаю, потому что в последний раз, когда мы вообще с ней разговаривали, она обозвала меня «потаскушкой». Мне было шестнадцать, и я после этого сбежала из дому. А когда спустя месяц сунулась обратно, консьержка-то мне и сообщила, что у матушки моей поехала крыша, а отец слинял с концами и за квартиру за последний месяц не заплатил. Я ее спросила, могу ли я взять свои вещи, а она, сука такая, меня не пустила: мол, родители все забрали, когда съезжали. Так я ей и поверила: в дурдом мебель с собой не забирают, и, когда линяют с концами, она тоже ни к чему, а уж дочкины-то шмотки и подавно, на кой черт они им сдались? И что б вы думали эта корова жирная мне ответила? Какая, говорит, ты им дочка, ты здесь никто и звать тебя никак, ни папаша, ни мамаша твои искать тебя и не думали, даже объявления в газету не давали, больно ты им нужна. Я ее послала от души, а она мне: «Все знают, как ты сиськами трясешь и мохнатку свою напоказ выставляешь, уж все, поди, видали тебя „У Зази“!» Ну тут я ей и влепила. «Я, — говорю, — у твоего мужа каждый вечер отсасываю, карга старая!» — Развернулась и деру оттуда.
В общем, имечко у меня аховое — только ленивый язык не почешет. Вот сегодня, к примеру, подавала я одному клиенту фирменный сэндвич, а он возьми да и спроси, как меня зовут. Я назвалась, он аж присвистнул сквозь зубы: «Хорошенькое имечко! С „сюс“[1] рифмуется». Я выдала ему улыбочку, живу-то ведь на одни чаевые. Работаю со среды по субботу, с одиннадцати до пяти в кабаке в восточной части города. Витрина темного стекла, а на ней вывеска: «Райский сад. Аппетитные официантки». Раньше, когда мне еще не исполнилось восемнадцати, я работала «У Зази», там вывески не было никакой, это заведение вроде как нелегальное. Меня потому туда и взяли, несовершеннолетнюю-то. Там я разносила пиво в чем мать родила. В «Райском саду» на мне хоть трусики, красные, узенькие такие. Беда только в том, что они у меня одни, каждый вечер приходится стирать, да мягким мылом, не то полиняют, комочками покроются, в заношенных ведь не выйдешь. Это жена хозяина подсказала мне, как с ними лучше обращаться. Ее зовут Лин, я у нее хожу в любимицах, да и работу-то здесь получила благодаря ей. Мне как только восемнадцать стукнуло — ну я еще звонила в это долбаное правительство, имя хотела сменить, — я на той же неделе пришла наниматься в «Райский сад» и сразу попала на Лин, она сидела за стойкой бара. Спросила меня: «А опыт у тебя есть?» Я ей говорю: работала «У Зази». А она мне: «Бедняжка!» Пожалела, значит. Отвела к себе в кабинет и велела раздеться. Убедилась, что ни целлюлита на ляжках нет, ни родимого пятна на животе, и вообще все на месте, и сказала, что я ей подхожу. «У нас, — говорит, — здесь все clean, все чисто, не то что „У Зази“. Никаких наркотиков, никакого секса с клиентами. Здесь место приличное». Это точно, трусики я могу не снимать, даже если клиент просит. И вообще, единственный, кто тут сам их с меня стягивает, когда захочет, — это хозяин наш. Вот только что, к примеру, Лин уехала за продуктами, а я как раз свою смену отработала. Когда одевалась в кабинете, он и вошел без стука. Пришлось опять раздеваться. Ну, легла я на старый кожаный диван, ноги врозь, куда денешься. Каждый раз, когда он на меня лезет, я думаю о Лин и мне совестно: так-то я ей плачу за ее доброе ко мне отношение. Она ведь меня из всех девушек в «Саду» выделяет. Когда на работу приняла, дала мне трусики новенькие, в нераспечатанной упаковке, а девочки потом говорили, что им выдавали старые, от прежних официанток, даже нестираные. Еще в тот день Лин подарила мне крем-депиляторий. «Чтоб ни единый волосок из-под трусиков не торчал, — предупредила. — От таких вот мелочей у клиентов аппетит пропадает. Здесь у нас прежде всего ресторан». Ну в этом я иной раз сомневаюсь, особенно когда смена у меня заканчивается, как сегодня. Зато приработок хоть какой-никакой. Хозяин предлагает на выбор: двадцать долларов или порошка. Беру деньгами, а то что-то в последнее время, уж и не знаю почему, у меня чуть ли не каждый день носом идет кровь. Пошла я на той неделе в клинику, а там в регистратуре сказали, что у меня страховая медицинская карта просрочена, и дали телефон, куда позвонить, чтобы оформить новую. Позвонить-то я позвонила, но там хитрый автоответчик стоит: задает вопросы, а ты нажимай на кнопки. Я повесила трубку, потому что уже три недели живу у Лолы, это подружка с работы, а у нее телефон старый, с диском. Я даже пожалела, что свалила от Бобби: когда жила у него, по крайней мере с продвинутой техникой проблем не было. Он ведь занимался краденым. Вот только месяц назад вдруг слетел с катушек, что-то у него там не заладилось, черт его знает, а Лин какой резон убытки терпеть, она меня предупредила однажды утром, что не может с работы отпускать всякий раз, как я приду с подбитым глазом. Ну я и свалила от Бобби, потому что в «Саду», что ни говори, работенка хорошая, а мужиков я видала и похуже хозяина.
У Бобби я и прожила-то всего полтора месяца, но иногда скучаю по нему и по Расти — это его собака, немецкая овчарка. Когда я приходила вечером с работы, Бобби редко бывал дома. Я устраивалась вместе с Расти перед большущим телевизором с дистанционным пультом в руке; каналов ловилось до фига, порой минут пятнадцать уходило только на то, чтобы все просмотреть. Теперь не то. Вот сегодня: пришла я, Лола у себя, в среду у нее свободный вечер. Не знаю, с кем она, но слышу — там вроде все на мази, ну вы понимаете. Я встала под душ, а трусики замочила в раковине. Потом застирала, да не абы как, а аккуратненько потерев их гигиенической салфеткой. Это тоже секрет фирмы. Повесила их сушиться на спинку стула в кухне и пошла в гостиную: моя-то комната впритык к Лолиной, неохота мне было слушать, что там делается. Я включила телевизор. Здесь мало того что пульта нет, изволь вставать, так еще и ловится всего три канала. А не рябило только на одном, где шел хоккейный матч. Я села на старенький розовый диванчик и стала смотреть. На той неделе хозяин нам сказал: «Если вы, девочки, постараетесь и будете работать как следует, может, скоро к нам заглянут ребята из „Монреаль Канадианс“». У него, мол, там, в клубе, хорошие связи, только он не хочет, чтобы потом пришлось краснеть, если уж решится задействовать их для рекламы заведения.
В перерыве я прикурила «недобитый» косяк, валявшийся в пепельнице. Какой-то хоккеист давал интервью. Комментатор никак не мог правильно выговорить его имя. Сам же смеялся, вроде как извиняясь, и выглядел полным мудаком. Хоккеист был то ли русский, то ли еще какой-то, в том же духе. Бритый наголо и по-французски говорил через пень-колоду. Я подумала: если и вправду «Канадианс» когда-нибудь придут в «Райский сад», вот этого обязательно буду обслуживать я. Имена у нас у обоих неудобопроизносимые, одно другого стоит, так что мы наверняка сразу друг дружку поймем. А уж у него-то наверняка есть и большой телевизор с пультом, и телефон с кнопками, и джакузи, и еще тьма всяких штук, каких я и не видала. И потом, сдается мне, хоккеисты не мордуют своих девчонок. Они свое на льду получают, им хватает.
