Вильгельм Генацино - Зонтик на этот день
– Может, в цирк сходим? – спрашивает Гунхильд и ехидно смеется над своим собственным вопросом.
– Почему бы и нет, – говорю я.
– Ты что, правда пошел бы сейчас в цирк? – удивляется Гунхильд.
– Ну да, а ты нет?
– Только от большой тоски, – говорит Гунхильд.
Я молча смотрю и вижу спящего младенца, который лежит в коляске рядом с нами. Младенец кривит губы, слыша во сне незнакомые звуки. Почему он шевелит губами, а не пальцами, например? Этот вопрос я оставляю при себе, потому что сердит на Гунхильд. Мамаша достает из сумки соску и засовывает ее в рот младенцу. Из сумки высыпается целая груда ватных палочек. Они ложатся веером у ног нерадивой тетки. Две палочки, правда, откатываются к Гунхильд. «Ой!» – говорит она. Тетка собирает палочки, все, кроме тех, что откатились к Гунхильд. Гунхильд могла бы сама поднять палочки и отдать их мамаше. Но Гунхильд не ходит в цирк и не поднимает палочек. В таких ситуациях Гунхильд норовит сбежать. В сущности, именно это меня в ней и привлекает. Но я никогда не успеваю признаться ей в этом, потому что обычно к тому моменту, когда я готов сообщить ей о своей симпатии, ее уже нет на месте. Вот и теперь она шепчет мне в ухо «Пока» и скрывается с места происшествия. Я провожаю ее взглядом и смотрю ей вслед до тех пор, пока не замечаю женщину, у которой из рюкзака выпадает жвачка. Женщина углубилась в созерцание витрины ювелирного магазина и не замечает потери. Подойти к ней и сказать: «Вы потеряли жвачку»? Или лучше сказать обтекаемо: «У вас что-то упало»? Или еще проще: «Вы что-то потеряли». Для большей наглядности (поскольку мне не нравится слово «жвачка») я мог бы указать пальцем на предмет, лежащий на земле. Хотя показывать пальцем мне тоже не нравится. Ужас какой-то, я сам себе напоминаю Гунхильд. Я ни к чему не в состоянии привлечь внимание другого человека. А может быть, женщина и не хочет вовсе, чтобы кто-то ей указывал на потерянный ею предмет. Женщина с головы до ног запакована в черную искусственную кожу – мотоциклистка, судя по всему. Она идет дальше, жвачка остается лежать на земле. Когда она идет, искусственная кожа тихонько поскрипывает. Я отчетливо слышу это легкое поскрипывание, и от этого поскрипывания укрепляюсь в своем мнении, что, пожалуй, я правильно сделал, когда промолчал. Я думаю, большинство современных людей заранее знают, что рано или поздно они потеряют свою жвачку, только вот я, как всегда, слишком поздно осознал этот факт. Мотоциклистку интересуют только витрины. Теперь она остановилась возле булочной и рассматривает ореховые трубочки, плюшки и слоеные пирожки. Она заходит в булочную и покупает себе крендель. Я вижу, как она откусывает кусок прямо в магазине. Жуя выходит на улицу и сразу же застревает перед витриной парикмахерской. Дома, парадные, таблички с именами, двери, почтовые ящики и окна ее не интересуют. У меня с домами как с людьми. Вот смотришь на человека из года в год, на некоторых даже по несколько десятков лет подряд, и они на тебя смотрят. Но в один прекрасный день твои знакомые дома вдруг исчезают, или их перестраивают до неузнаваемости, и ты, рассердившись, перестаешь на них смотреть. Может быть, сегодня как раз такой день, не знаю. Хорошо бы, конечно, чтобы в такие дни людям вроде меня сообщалось, что они, дескать, скоро исчезнут или их перестроят, как старые дома. Это ощущение грядущей перестройки нередко возникает у меня вместе со странным чувством, которое довольно часто посещает меня: чувство того, что я появился на этом свете без моего внутреннего согласия. Честно говоря, я до сих пор жду, что меня кто-нибудь спросит, хочу ли я находиться здесь. Я думаю, это было очень даже мило, если бы я, скажем сегодня к вечеру, мог выписать себе разрешение на пребывание в этом мире. И неважно, что я решительно не знаю, кто эта персона, которая должна у меня получить такое разрешение.
Кроме мотоциклистки в поле зрения у меня в настоящий момент находится санитар в бело-красной нейлоновой куртке и охранник. На нем добротный костюм, что-то вроде формы. Он стоит перед входом в банк и смотрит на проходящих мимо людей как на потенциальный источник опасности. Судя по всему, его нисколько не беспокоит то, что он не занимает ничьих мыслей. Санитар и охранник выглядят как люди, которые изрядно упали в цене. Если бы кто-нибудь пришел и надумал купить санитара, то он обошелся бы, мне кажется, марок в пять, не больше. А мотоциклистку можно было бы вообще купить по дешевке, и меня, кстати, тоже – из-за отсутствующего разрешения. Мальчик лет двенадцати уселся на край фонтана. В руках у него маленький парусник, который он осторожно спускает на воду. Фонтаны сегодня работают едва-едва, так что поверхность воды совсем спокойная. Очень скоро легкий ветер надувает оба паруса игрушечного кораблика, и он медленно начинает скользить по кругу. Я присаживаюсь на край фонтана в том месте, где, по моим предположениям, должен причалить парусник. Если кораблик не угодит под струю и ветер не уляжется, он через несколько минут пересечет акваторию. Мальчик медленно обходит фонтан, не выпуская парусник из виду. На молодых девиц, расположившихся у фонтана, он не обращает внимания. Для них он тоже не представляет ни малейшего интереса. Я не свожу глаз с игрушечного суденышка, как будто от него зависит моя судьба. Ветер доносит до меня обрывки разговора болтающих без умолку подружек. «По ночам, – говорит левая девица, – по ночам… я часто спрашиваю себя… Когда не могу заснуть…» Больше я ничего не слышу. В этот момент парусник благополучно причаливает там, где я его ждал. Мальчик наклоняется за ним, радостно выуживает его из воды и уносит, крепко зажав под мышкой, как живое существо, как маленькую зверушку, которую он никогда и ни за что никому не отдаст.
Со стороны Гренадирштрасе появляется Сюзанна Блойлер. Хоть бы она меня не заметила! Мы знакомы с детских лет и до сих пор встречаемся чуть ли не каждую неделю. Я уже давно не знаю, что мне ей говорить. Когда-то у нас с ней был роман, развалившийся из-за какой-то ерунды. Теперь Сюзанна работает администратором в крупной адвокатской конторе. Работа ей не нравится, но ничего лучшего пока не находится. Вообще-то Сюзанна считает себя актрисой, и ей бы хотелось, чтобы ее по-прежнему называли Маргарита Мендоза. В юности она действительно училась в Театральном институте и даже выступала в каких-то мелких театрах. Но с тех пор прошло уже лет двадцать пять. Лично я ни разу не видел Сюзанну на сцене. Поэтому не могу судить, какая она актриса или какой она была актрисой – хорошей, плохой, посредственной или просто неудачливой. Я не могу называть ее Маргаритой Мендоза, потому что это будет напоминать ей о несостоявшейся артистической карьере. Впрочем, называть ее Сюзанной Блойлер я тоже не могу, потому что ее настоящее имя будет напоминать ей о разбившихся девичьих грезах. На самом деле всё гораздо сложнее. Боюсь, в глубине души она считает большой несправедливостью то, что с ней произошло. О «театральных кругах» она говорит с великим презрением и вдобавок так, словно на свете существует множество людей, которые помнят ее блестящие выступления и только о том и мечтают, чтобы снова увидеть ее на сцене. Сейчас Сюзанна, вероятно, направляется в свою контору. Она идет, не глядя по сторонам, – наверное, повторяет про себя текст какой-нибудь роли, забыв о том, что он ей уже никогда не пригодится. В небе над головой я обнаруживаю планер. Белой птицей бесшумно и медленно он скользит в синеве, описывая большие круги. В моем лице Сюзанна Блойлер имеет того, кто может поручиться за чистоту ее помыслов и искренность намерений, потому что именно мне однажды, когда нам было по двенадцать лет и мы катались на санках (я сидел сзади), она призналась, что обязательно станет актрисой, только актрисой и никем другим. Во время такого катания на санках я впервые прикоснулся к девичьей груди. Долгое время я и думать не думал, что там, спереди, есть какая-то грудь. Просто я всегда сидел позади Сюзанны, крепко обхватив ее руками. Сюзанна тоже не обращала внимания на то, что мои руки лежат у нее на груди. Но когда ей исполнилось тринадцать, она вдруг расцепила мои пальцы и засмеялась. Я тоже рассмеялся, и только благодаря этому общему смеху до нас дошло, что существует грудь, и существуют руки, и какой-то неведомый страх, который отдалил нас друг от друга, во всяком случае на некоторое время.
Сюзанна готова без конца пережевывать со мной мельчайшие подробности. Она называет эти подробности нашим общим детством. Она, например, находит весьма примечательным тот факт, что я почему-то всегда сидел сзади. Если бы я сидел спереди, я не мог бы касаться ее груди. Только сидение сзади предоставляло мне такую возможность. Ведь неспроста же я упорно занимал именно это место. Тысячу раз я пытался объяснить ей, что при всем желании не мог бы догадаться, что там, под толстой курткой, под свитером, кофточкой и рубашкой, находится ее грудь, но она упорно не верила мне. Поэтому я не люблю говорить с ней о детстве. Я оттого и люблю блуждать по городу, что, когда я иду, мне легче не вспоминать ни о чем. Мне совершенно не хочется никому объяснять, почему я не люблю вспоминать свое детство, и уж совсем не хочется никому говорить, хватит, мол, мне тут рассказывать о моем детстве. Мне не хочется, чтобы мое личное детство все больше превращалось в рассказ о моем детстве, мне хочется сохранить его для себя – доступное только моему взору, капризное, непутевое и нахальное. Сюзанна же, наоборот, свято верит в то, что из всех этих разговоров о детстве, единственном и, что ни говори, неповторимом, вырастет другое, второе, новое детство, что с моей точки зрения представляется недопустимым безобразием. Тогда мы даже повздорили по этому поводу – начали еще в ресторане, продолжили на улице, – и я всерьез задумался над тем, а не повесить ли мне себе на спину табличку с таким текстом: ПРОШУ НЕ ЗАВОДИТЬ СО МНОЙ РАЗГОВОРОВ О МОЕМ ИЛИ ВАШЕМ ДЕТСТВЕ. Или можно еще более жестко: ЗАПРЕЩАЕТСЯ ГОВОРИТЬ О ДЕТСТВЕ. Конечно, ходить с такой табличкой значит подвергать себя всяким опасностям и недоразумениям. Сюзанна такой текст никогда не поймет и будет вопить, что у меня, мол, крыша поехала. Это она мне уже говорила много раз, она всегда такое говорит, когда чего-нибудь не понимает или не хочет принимать. Я смотрю на синее небо и обнаруживаю еще один планер. Один планер в небе – это чудо, два планера – это уже удовлетворение общественных потребностей. Вот опять критикую общество, т. всегда говорю себе: держи себя в руках, но в какой-то момент теряю самообладание – и на тебе. Сюзанна, судя по всему, удалилась. Иначе она бы уже давно уселась рядом со мной на фонтан и завела бы свою бесконечную пластинку о своем или моем детстве или же о пьесе Сартра «Закрытое общество», в которой она когда-то играла роль Эстеллы (лет эдак двадцать семь тому назад, замечу в скобках).
