Вадим Южный - Прощание славянки

Я смотрю на этих сопляков, на которых форма висит мешком. Мне-то что, я за год службы в армии все это прошел, форма подшита аккуратно, подворотничок – стоячок, пилотку загладил с шиком, немного опустив поля. Нас во взводе пятеро, кто поступил после службы в армии. И два кадета. И форма на них сидит как на картинке. Козлы. Такие же сосунки, как и те, что после школы, но хрен подъедешь. Откуда они всех тут знают, если только вчера прибыли в училище, а как пошли в столовую, так им через одного все кивают, по плечу хлопают, причем старшекурсники. Как вечер, так к ним толпа старшекурсников приходит, интересуются как дела, какая нужна помощь? Поэтому мы осторожно обходим их стороной, чтобы не нажить себе проблем. Они, правда, тоже ни к кому не лезут, держатся особняком, о чем-то шушукаются, а если кто-нибудь и подходит к ним, то сразу смолкают. Прямо мафия какая-то.

Тут этот пиджак Жуков мне на ногу наступил. А когда увидел, кому наступил, начал что-то испуганно мямлить. Мне конечно приятно, что он испугался, все-таки мои метр девяносто пять и сто килограммов мышц внушают уважение, но по новой чистить сапоги придется мне! Я озлобленно пихнул его в грудь, и он отлетел в сторону, по пути наскочив на чью-то спину. Оба чуть не упали, а когда повернулись, то увидел, что вторым был Коренев Андрей. Кадет.

– Нехорошо так делать, – спокойно произнес Коренев, глядя на меня с нескрываемым презрением, – тебе с ним четыре года хлеб делить.

– И ты пошел вон! Чего не в свое дело лезешь! – понесло меня.

Коренев спокойно подошел ко мне и встал вплотную.

– У меня такое ощущение, что ты сам на ответную грубость нарываешься.

Я уже не мог остановиться и замахнулся на него, но чья-то крепкая рука перехватила сзади мою руку.

– Не бурогозь, дядя!

Когда обернулся, то увидел, что руку держит еще один кадет, моих габаритов, но с другого взвода. И со всех сторон меня обступило человек десять кадетов, чьи суровые и решительные взгляды сказали все.

– Что, один справиться не можешь, толпой бить будете? – бросил я Кореневу. – Если бы по одному, я бы вас всех здесь поубивал…

– Дурак ты! – усмехнулся Коренев. – И бить тебя никто не собирается. Хотя могли бы. И есть за что. Ты сам будь человеком. Ведь не я, а ты в меня человека толкнул, не я, а ты его и меня оскорбить пытался. И будь сила на твоей стороне, ты бы постарался меня унизить. Только вот сила на моей стороне, и не ты, а я тебя прощаю.

Он повернулся, и за ним, как ни в чем не бывало, в разные стороны разошлись кадеты. Я чувствовал себя полнейшим дураком, что было вдвойне обидно в присутствии пиджаков.

Я – Уссурийский кадет. И мой сотоварищ Оленин Виталя, с которым мы учились в Уссурийске два года в одной роте, опозорил ее честное имя. Меня вызвали наши ротные кадеты, которые собрались на спортгородке, и по их сумрачным лицам я понял – что-то случилось.

– Андрей! Что ты можешь сказать об Оленине? – поставили передо мной вопрос ребром.

Я удивленно огляделся, и обнаружил, что из роты собрались все кадеты, за исключением Витали.

– Так, – протянул я, – а что случилось?

– Да ничего, – усмехнулся Петро, здоровенный московский кадет, – просто парашничал…

– Как? – поразился я.

– Да вот так, жрал с пиджаком на глазах всего взвода. Тому посылка пришла, он подлизаться решил к Витале, и угостил его. И они вдвоем уплетали посылку на глазах всего голодного взвода. Плевать на пиджаков, они еще ничего не петрят, а вот теперь в кадетов будут пальцами тыкать, что мы парашники, – злобно сплюнул Петр, – или у вас в Уссурийске не принято было и трудности, и жратву делить на всех?

– Ты на всю кадетку-то бочку не гони, – злобно ощерился я, – сейчас быстро найду чмырей из вашей кадетки…

– Ша! Мужики! – перебил нас плотно сбитый минский кадет Курлович. – Хватит ругаться, мы не ссориться собрались, а решать – что делать будем? Андрей! Оленин ваш, уссурийский кадет, поэтому первое слово твое, что скажешь?

– По кадетке Виталя нормальный, свой мужик был. Никого не предавал, не подставлял, никогда не курковал. Не был ни чмырем, ни крестом. Поговорить с ним надо.

– Что с ним говорить, исключить из кадет, – снова завелся Петруха, – сам краб не снимет, силой отберем.

– Я против, – категорически возразил я, – предлагаю вызвать его сюда, переговорить, и лишить его права носить краб на полгода. А там будет видно, разрешим мы ему когда-нибудь одеть краб, или нет.

Кадеты совещались недолго. Большинством голосов победило мое предложение, но под мое поручительство за провинившегося. Мы вызвали Оленина, который подошел к нам со счастливой и довольной улыбкой на лице.

– О! Чего собрались?

– Тебе сейчас Коренев скажет, – усмехнулся Курлович, – вы с ним из одной кадетки, и мы надеемся, что ты его послушаешься.

– Виталя, с пиджаком сегодня парашничал? – задал я вопрос в лоб.

– Да вы что, пацаны? – покраснел Оленин. – Он меня сам угостил! Я его не просил…

– Какое там угостил! Чего ты херню несешь! – завелся я. – Как у нас в кадетке поступали с теми, кто парашничал и курковал? Забыл? Угостил или нет, но ты не должен был брать, если он делится не со всеми!

Виталя опустил голову, в глазах стояли слезы.

– Мужики! Простите… – ему было стыдно смотреть нам в глаза. – Я больше никогда так не сделаю…

– Сделаешь или нет, еще видно будет, – продолжил я, – у нас тут было два варианта, что с тобой делать. Или забрать краб и выгнать из кадетов, или забрать краб и дать испытательный срок, после которого разрешить тебе одеть краб снова. Под мое поручительство сошлись на втором варианте.

– Мужики, простите, не надо… – сквозь слезы прошептал Оленин.

– Все уже решено, и обжалованию не подлежит. Ты остаешься формально кадетом, наша поддержка и защита тебе будет обеспечена. Но краб ты сдашь на хранение мне. Прямо сейчас, – я протянул руку, – и если к тебе больше не будет претензий, то после Нового года наденешь краб.

Виталя скручивал краб, по лицу текли горькие слезы, но кадеты смотрели решительно и зло.

– Рота подъем! Приготовиться к построению на физическую зарядку, построение через две минуты! – зычный рев дежурного проникает в сознание, пробуждая ненависть к жизни и так громко орущему дежурному. С завистью смотрю на Одинцова Максима, который ладно и быстро одевается, в то время как я не могу попасть ногой в штанину. Конечно, ему легче, он пришел в училище после суворовского училища, или, как с гордостью говорят сами суворовцы, после кадетки.

Не знаю, чему их там учили, но все азы военной службы они знают от и до, а больше всего поражают их дружба и жесткое следование каким-то своим канонам и кодексу чести.

На бегу застегивая галифе несусь в строй, впереди стелющейся кошачьей походкой летит радостный Максим, он уже в туалет успел забежать – счастливчик.

После зарядки насмешливо улыбаясь, он предлагает:

– Сергей, вот ты постоянно не успеваешь на утренний осмотр, хочешь, научу что делать?

В казарме, когда народ рванул умываться, он взял мои сапоги и поставил их нашему чистюле – Сереге Плошкину, который уже умывался, а его – такие же грязные – поставил ко мне. Плошкина все недолюбливали за постоянные ковыряния в носу и постоянное подчеркивание перед всеми, а в основном перед сержантами, какой он старательный, все успевающий курсант.

– Теперь главное не прозевать, когда он их тебе начистит, и назад обменять, а я отвлеку, – озорная улыбка мелькнула на его лице, – а сейчас быстро умываться, а то прозеваем.

Когда Плошкин поставил мои начищенные сапоги возле своей кровати, Одинцов весело подмигнул мне и с серьезным выражением крикнул ему:

– Плошкин, к телефону!

Пока тот ходил к телефону, который находился возле входа в спальное помещение, мы быстро поменяли сапоги и обулись. На недоуменный вопрос вернувшегося Плошкина Максим пожал плечами:

– Извини, наверное, ошибся.

Минут через пять, когда дали команду приготовиться к построению на утренний осмотр, раздался негодующий рев Плошкина:

– Какая сволочь мои сапоги надевала?

Максим с серьезной миной убеждал его, что никого не было, а сапоги грязные потому, что он просто забыл их почистить. Тот недоверчиво крутил головой и до самого завтрака ходил задумчивый, а мы еле сдерживали смех.

Наш номер с сапогами Плошкин раскусил на пятый день, после чего подписал сапоги внутри голенища, и чистил их только после того, как несколько раз не удостоверится, что это его сапоги, а с нами не разговаривал два дня.

Кроме Максима в нашем взводе учится еще один кадет – Коренев Андрей, полная противоположность Максиму, но такой же надежный и так же жестко следующий кадетским принципам.

После того, как Коренев схлестнулся с Онищенко, они стали поддерживать нейтралитет. Меня поразило, как моментально во время ссоры рядом с Кореневым встали плечом к плечу все кадеты роты. Они были силой, с которой приходилось считаться всем, начиная от солдат до офицеров. Мы, пришедшие в училище после школы, смотрели на незнакомые нам до этого времени армейские отношения, когда сильный диктовал свою волю слабому.