Сергей Юрьенен - Суоми
Короче, ничего особенного — тем более после ряда советских «уплотнений».
Но даже так.
Двести тысяч, ради которых родственники побуждали меня воспрянуть в моем прекрасном далеке, конечно, перебор. Но сто возможно. В центре? С Невским в конце Рубинштейна?
Сто тысяч — конечно же, не миллион, который в нашем обесценившемся мире тоже свободы дать не сможет. Однако за сумму в сто раз меньшую как раз у Пяти углов был запытан насмерть (пресловутый электроутюг включая) приятель детства, получивший, к несчастью для себя, аванс на студии «Ленфильм».
Да, Миша Б***. Майкл требовал он себя называть, и это уже в пятьдесят шестом! Первостиляга, живший в толстовском доме с матерью, чудом избежавшей Бабьего Яра. Знавший все проходные дворы, все чердаки, подвалы и лифты квартала. Сломавший, кстати сказать, настоящий финский пукко в попытке сковырнуть бляху с нашей парадной двери — сразу после того, как удалился, навестив меня, оставив пахнущий весенней улицей номер «Искорки», а этот нож, найденный в Териокках, то есть в Зеленогорске, дав только подержать. Я же тогда послеангинно выздоравливал в дедушкино-бабушкиной палевой постели и готовился задать деду, стоявшему над чертежом, один из моих первых проклятых вопросов по поводу только что услышанной по радиоточке новости о самоубийстве его знаменитого тезки — автора романа «Разгром»; других к тому моменту пока не читал, тем более не проходил…
Я к тому, что все эти воображаемые «штуки», которые можно выручить если не за всю «площадь», то за «наследственную долю», вызывали не приятное головокружение на тему о развалюхе где-нибудь в Перигоре или бунгало на Карибах, а чернушные кошмары, которыми обкормило нас, ненасытных до ужасов отечества, десятилетие беспредела в кино и жизни. Миша, бывший Майкл, роковой свой аванс получил, кстати, именно под аналогичный фильм по собственному сценарию.
Что касается меня, я не особо предприимчив. Пусть и живу на Западе, но с отрочества приторможен философией восточного квиетизма. Однако, будь на месте меня другой, какой-нибудь отвязанный нью-йоркский живчик, исполненный не только криминальных замыслов, но и способности их, так сказать, вочеловечить, — как бы он все это замутил?
Ведь в нашем фамильном склепе прописан не я, давно и отовсюду выписанный беглец-борец и на дуде игрец.
Прописан некто Воропаев.
Родственники, дальние — нены, которые с самого начала, то есть уже без малого полвека тому назад, были против «этого скобаря», в письме привели факты с целью побудить меня к наступательным действиям. За твоей крестной плохо ухаживал, чем ускорил преждевременную кончину. После чего снял образа. Все! Стены голые: ни фотографий предков, ни твоим дедушкой писанных акварелей. Книжный шкаф пуст. В резном буфете твоей бабушки ни серебра, ни фарфора. Буль княгини Лиговской свезен им в комиссионку. Дескать, был изъеден короедом. Это эбен-то? Двести лет жучкам не поддававшийся? Хотелось бы знать, куда девалась картина «Голубой лось», которую, о чем ты, возможно, и не знаешь, дедушка твой отказался продавать Русскому музею, предлагавшему даже по тем временам большие деньги. Вразумительного ответа получено не было. Вместо этого на поминках в подпитом виде цинично заявлялось, что «Лось» ушел искать Аурору Бореалис, не иначе как намекая на твой минувший испанский брак, не говоря уже о всей твоей, по бесстыжим его словам, разрушительной деятельности, щедро оплаченной врагами. Конкретно говорилось, что самим фактом невозвращения ты отказался от всех своих прав внутри нашего отечества, включая и наследственные. Что еще неизвестно, реабилитирован ли, десятилетиями пребывая в статусе особо опасного государственного преступника по статье 64-й пункт «а» УК РСФСР. А если даже прощен по букве, то как быть с духом? Бабушка надвое сказала. Во всяком случае, персонально он, Воропаев, ничего тебе не должен. Так всем нам и заявил. При этом не забывай, что никакой другой родни у него, по сведениям нашим, не осталось, а кроме твоей квартиры, которую без зазрения совести намерен он единолично себе присвоить, есть еще и противоатомный дворец, отгроханный еще при советах на сорок пятом километре ОкЖД…
Всё так.
Однако вместо праведного гнева, который пытались вызвать — нены, в голову мне лезла сентиментальная чушь.
Например: что никогда не видел я Воропаева на лыжах.
И обнаженным тоже. Мой Ленинград такой был вообще приличный город, что наготу увидеть можно было только в Эрмитаже. Но Воропаев даже в майке в памяти не возникал. Всегда только в пиджаке, из которого перед тарелкой, поставленной ему нахмуренной тещей, он выпрастывал — пуговку при этом не расстегивая — фланелевый воротничок, чтоб отстегнуть свой галстук на резинке. А между тем, ему, конечно, было что показать начинающему культуристу. Неважно скроенный, но крепко сбитый, несомненно, что этот мастер, а потом и преподаватель зимних видов спорта должен был выглядеть, как советский Геракл — статуя с палицей тут вспоминается уместно. Только наш могуче-умученный мужик опирался на финский холодильник «Розенлев», когда в середине семидесятых выносил перед сном на кухню свой транзистор, чтобы прослушать очередную главу «ГУЛАГа» в чтении беглого питерского актера. Даже Воропаеву был нужен антидот.
Не говоря о прочих обитателях города, где все начиналось на «ЛЕН» и было тем отравлено, как в коммунальной кухне суп — наш с дедушкой любимый, из снетков, и тут неважно, действительно ли Матюгина нам подсыпала крысиный яд или только метафорически грозила извести, как колорадских жуков-диверсантов: суп с коммунальной кухни, даже когда безвредный, всегда у едоков под подозрением. И как могло быть там иначе? Когда — ЛЕНсовет, ЛЕНгорисполком, ЛЕНэнерго… Что там еще?
ЛЕНгаз.
Вот именно!
Ленгазом и дышали, находя вполне естественным, будто и вправду жили на другой планете. Даже гордясь: я, дескать, ленинградец. Уберите Ленина… Но как? Если всерьез, а не с червонцев, канувших в Лету? Даже не с Красной площади, что воспоследует так или иначе, когда вслед за кровопийцами прейдет и эпоха ворюг. Даже Петра вот не смогли, а как старались. Нет, только с нами он и уберется — с теми, кто «за» и «против». Тут связаны мы общей цепью. Но раз так, чего торопить события, пороть горячку, гнать картину…
Все в свой черед.
Короче, под Рождество собрался с духом и набрал я номер, который был приложен к письму из Питера. Что вообще я знал о человеке, который намерен лишить меня наследства? Слушая гудки, вдруг вспомнил. Отца Воропаев потерял в стране Деда Мороза. Вот вам и общий знаменатель. Безотцовщина. Но с Пяти углов никто тогда мне не ответил, а я и фразу придумал, чтобы начать: «Виктор, привет из матери европейских городов. Вот думаю, не пора ли нам с тобой и о душе подумать…».
Нет, конечно.
Начну с соболезнований. Если дозвонюсь. Если он к тому моменту не врежет…
А старику, тем паче одиночке, по беспредельным нашим временам, в этом вполне могут помочь. Квартира, конечно, на пятом этаже, но в наши двери ломились и при мне, и до меня, что донесла мне память предков. И после войны, и во время блокады, и в страшную зиму 1939/40, когда Ленинград впервые затемнили, причем бессмысленно: финны с гражданским населением не воевали, несмотря на то что мы подали им пример, отбомбившись по Хельсинки… Невероятно, но двери нам таранили даже в Большой террор. Не чекисты, конечно. Нет. Стихия-с. Не говоря про Малый, про нэповских налетчиков, а этим Ленькам Пантелеевым предшествует Гражданская война, что значит — пытались всегда. Начавши сразу после революции.
И мне упорно лез в голову тот овально-выпуклый жетон, который был врезан в левую филенку парадной двери, где снизу — из позиции задравши голову — надпись по окружности была мне неразборчива, в отличие от цифры «1865». Боже! В столице нашей только что были написаны «Записки из подполья», а в Ясной Поляне еще садились только за «Войну и мир»…
А ровно век спустя, вернувшись в августе из Новгородской, медальон этот, не поддавшийся Майклу, я отодрал на память о своей потерянной невинности. Начистил зубным порошком до блеска и увидел, что выбит он не по поводу рождения нашего дома, как думал в детстве, но в честь основания Российского Императорского общества покровительства животным.
Вопреки мнению поэта, который призывал историю помнить, что в том году из Петрограда исчезли красивые люди, именно в 1916-м пара обменялась «карточками», которые передо мной сейчас в Америке: «Милой Кате» — «Милому Шуре».
Красивые и легкомысленные.
Венчаться решили, когда прапорщик, удостоенный за свои подвиги на Юго-Западном фронте Св. Анны с темляком на саблю, получил отпуск по ранению. Произошло это в церкви Владимирской иконы Божией Матери, где отпевали Достоевского, умершего рядом, за углом, а в свои пятнадцать бабушка видела Распутина, на всю жизнь поразившись тем, как в своей лиловой шелковой рубашке Антихрист этот неистово молился.
