Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести
— Ладно, Горан, не сердись, — пытался я успокоить хозяина, — давай выпьем! У тебя есть, что пить?
— Как нет! — подскочил Горан. — Сербское вино, лучшее в мире! Французское кислое-кислое, из порошка сделано, а наше натуральное и сильное. Ружка! А ну неси на стол! — раздраженно крикнул хозяин.
Жена вынесла из кухни дымящуюся кастрюлю с варевом из фасоли и небрежно поставила ее на стол. Горан достал из шкафа вино, сливовицу, анисовую греческую водку «узо»
— Давай за великую Сербию пить! — грохнув исполинской ладонью по столу, предложил он, при этом смерив меня таким вызывающе-испытующим взглядом, что я невольно похолодел.
Внезапно Диана, которая до сего момента не произнесла ни слова, встала из-за стола, медленно прошла по комнате, предоставив на общее обозрение свою обтянутую коротенькой юбкой задницу и длиннющие тонкие ноги, облокотилась на косяк двери, обвела нашу компанию тусклым, ничего не выражающим взглядом и, издав гортанный вопль, рухнула на пол. Девушку колотила падучая. Опомнившись, я моментально схватил ложку и сунул ее Диане в зубы.
— Она больная, она сумасшедшая, — равнодушно констатировала Ружка, забрала со стола бутылку с «узо» и, пуская клубы густого травяного дыма, удалилась на кухню.
С Гораном и Владо мы перенесли Диану на диван и закутали одеялом.
— Она хорошая девочка, она добрая, — из глаз могучего серба полились слезы, он перебирал дрожащими пальцами ее волосы, причитал, что-то шептал. В одно мгновение исчезла его стать, глаза потухли, он сгорбился, сник, стал жалок.
— Ружка, — хрипло пожаловался мне Горан, — ты видел, она злая женщина. Она бросила меня, ушла к греку. Грек ее бросил, она собирала апельсины, чтобы заработать деньги. Я позвал ее обратно, простил из-за детей. Она, когда молодая была, такая милая, красивая, а сейчас смотри: у-у-у-у, ведьма! Марихуану курит, злится. Бог ее накажет!
Иммигрантские задворки Парижа были нашим единственным реальным миром, вавилонской башней, соединившей в вызове Всевышнему неповторимое многообразие различных человеческих культур. Проказа глобализации не изуродовала их медитативных лиц. Подкожный жир сытой Европы не обезличил, не отяжелил их гибких тел. Слабые, угнетенные, вымирающие обрели здесь второе дыхание. Они избавились от всего наносного, временного, вернулись к истокам, к пророческому предчувствию собственного мессианства. Здесь в центре респектабельной Европы, в ее полутемных, недосягаемых для туристов трущобах звенели бубны, блеяли жертвенные бараны, струился аромат приторных курений, наливались золотом суры Корана, капала алая кровь к подножию африканских рогатых божеств.
Но духам гаитянских кладбищ эгунам было тесно в подвалах и на чердаках. Незримо для обывательских глаз они повисали гроздьями на фонарях Монмартра, хаотично витали по улицам и площадям в поисках бродячих собак, сигарного дыма и разлитого вина, вдохновленные зловещими башнями Консьержери, вторгались во сны ничего не подозревающих парижан, выволакивая из бездны стонущие тени людей, сгинувших много столетий назад. Париж пока еще не знал о своем закате, он жил пленительно-беззаботной жизнью богатого баловня, сладко зевал в просторных, полных света и воздуха офисах Дефанса…
Свою жизнь в Париже я делю на два периода. Первый — «La Soudrette», когда я фатально безденежничал, спал в парках и подъездах, питался из мусорных баков и носил в кармане черно-белую лесбийскую открытку позапрошлого века.
Второй — «Crazy Horses», освященный фиолетовым сиянием Норы и Сатши.
Нора была художницей. На грязно-желтой стене моей студии она нарисовала «Kaly madre». Богиня держала в своих шести руках окровавленные орудия пыток. Ее тонкую шею украшало ожерелье из черепов, а в центре груди пылало обвитое терном сердце Иисусово. Кали попирала блюдо макарон, страшно таращила пряные миндалевидные глаза и чем-то походила на саму Нору, когда она садилась на меня сверху. Она обожала индийские украшения, черную магию, Махаяну, поклонялась Кали, считая ее Евой, а также Камой — материальным воплощением Будды. Она любила неожиданно мочиться на мою грудь, а когда была пьяна, хрипло материлась по-русски.
Сатша гораздо младше Норы. Ее взгляд темен, готически тяжел, провален в горькую сердцевину скуластого, скроенного по лекалам средневековья лица. Железные ножницы Бога искромсали ее плоть до мальчишеской сутулой инфантильности, будившей во мне то жалость, то страх, то болезненную нежность, то одержимость. Мятежный ветер ее рваной бессмысленной юности пронизывал меня до костей.
С девчонками меня свел хищный спрут аэропорта Шарль-де-Голль, где я жил или точнее умирал от голода, стыдясь попросить милостыню. Я ходил за группами русских спортсменов, намеренно спотыкался о громоздкие сумки каких-то челноков, маячил возле касс аэрофлота, но моя дьявольская гордыня была во сто крат сильнее пульсирующего в теле голода! Холеные европейцы пожирали гамбургеры, в их респектабельные животы лилось золотое пиво, а я пил из туалетного крана теплую воду и рылся в мусорных урнах. Нора и Сатша подобрали меня, когда я потерял сознание у них на глазах, споткнувшись о чей-то чемодан. Что девчонки делали в аэропорту, я до сих пор не знаю. Видимо, их послал туда Бог за моей вонючей, голодной, бродяжьей плотью. Они усадили меня в такси и отвезли к себе домой на улицу «Мэн а плюм». Впервые за долгое время я ел мясо и пил вино, а затем корчился на унитазе от нечеловеческих спазмов в желудке. Вечером, от нечего делать, мы занимались сексом на глазах у душевнобольного подростка, который сбегал от своих родителей из душно-буржуазного апартамента этажом выше через черный ход на кухне. За возможность посмотреть на наши развлечения он платил пыльными бутылками «Шато О’Мажине», украденными из коллекции отца — профессора права и фанатичного собирателя старинных деревянных лошадок.
Внезапно мне подвернулась выгодная работка. Один ветеран дивизии «Нормандия-Неман» предложил мне сделать серию фотографий «Девочки и самолеты». Нас вызвали в пригород на полигон, где я целый день фотографировал Нору и Сатшу, совокупляющихся со старой военной техникой. Вышло классно! Пошло, но все же красиво!
Впрочем, сегодня у меня праздник: я придумал, как заработать денег. Нет, я больше не буду ни грузчиком, ни разносчиком пиццы, ни сборщиком собачьих испражнений в Булонском лесу… Наконец-то покончено с «merde», составляющим мое парижское каждодневие; оно веселило и убивало меня, топило в кислятине «клошарского» вина из глянцевых тетрапаков, выворачивало наизнанку мою душу и внутренности от голода, холода и навязчивого желания секса. Все то, чем я жил, дышал последние годы, исчезло, как лихорадочное снобредие, как «Лето в аду», облеченное Рембо в саван белой безрифмицы.
Я любил идиотские изображения…
Я приучил себя к обыкновенной галлюцинации…
Я созрел для кончины…
Теперь же я, жалкий эмигрант, неудачник, до мозга и костей провяленный богемностью, выблядок собственного бунтарства, стал… игроком. Я ненавидел карты, никогда не был в казино. Азарт мне вообще чужд. Я захотел сам стать фишкой и разиенной картой в руках тех, кто не умеет совладать со своими страстями.
Во Францию я уехал три года назад после участия в выставке, устроенной одной скандальной московской галереей. Я вовсе не был против религии, любил Бога своей, только мне понятной любовью, ненавидел сатану… Я часто захаживал в храм на Рю-да-Рю и вспоминал годы, по стечению обстоятельств проведенные в монастыре… Я представил на выставку несколько фотографий и попал в опалу. И все бы ничего — истинный художник всегда должен быть гоним, — если бы через несколько дней после выставки ее идейный организатор художник Костя Никро не умер при загадочных обстоятельствах. Его нашли на заброшенной стройке с переломанными конечностями. Многие говорили, что он был пьян и упал в котлован случайно… Вскоре я уехал в Париж. Зачем? Не знаю. Может быть, чтобы выстаивать многочасовые арабо-филиппинские очереди к стыдливому ротику окошка, брезгливо всасывающему наши корявые прошения на предоставление беженского статуса? Или чтобы холодеть перед деревянной непроницаемостью офицеров иммиграционных служб, с тупым безразличием выслушивающих пугливого переводчика, полуграмотно фильтрующего мои эмоциональные рассуждения о свободе искусства? И все начиналось заново: офицеры в сотый раз переспрашивали имя, на каком транспорте я пересек границу Франции. Я сдавал кровь, срал и мочился в пластмассовые баночки, подписывал какие-то бумаги, снова стоял в очередях, задавленный толпой, терял сознание от запаха негритянского пота, холодел в кабинетах, страдал желудком, пока французская демократия, одарив меня неживой пустотой своих черных беспристрастных глазниц, не срыгнула листок с отказом о предоставлении мне легального статуса. Недолго думая, я отправился в туалет, сунул бумагу в не смытую китайскую диарею и остался жить в Париже — нелегально. Светской профессии у меня не было. В прошлой жизни я был попом…
