Войцех Кучок - Царица печали
Они относились к семейству Сподняков как к пустому месту, считая свое расположение на этажах зримой метафорой социальной иерархии.
— С низами якшаться не станете, разве что через мой труп, — повторяла мать старого К.
Пана Сподняка между тем мучила бессонница, и он решил вернуться к ночным сменам. За исключением праздничных дней, домашним уютом он наслаждался всего лишь несколько часов в день, с обеда до ужина, тихо просиживая в своем уголке на кухне, созерцая успехи своего сына в прямохождении; сидел с бутылкой водки, без которой больше не мог удивляться миру, без которой не мог понять превратности судьбы, так щедро откликнувшейся на молитвы о менее докучливых соседях. Семейство К. даже не осознавало того счастья, какое ей постоянно сопутствовало, потому что пан Сподняк по причине мягкости своего характера был так называемым тихим алкоголиком. Он, хоть и выпивал регулярно по пол-литра водки каждый день, делал это в уединении, в тиши семейного очага, не повышая голоса на жену, впрочем, она и не давала ему для этого повода, зная, что он перестанет пить не раньше, чем сам решит (она, похоже, не хотела знать, что он решил не переставать). С годами его голос становился все слабее, глаза все более выпученными, все менее понимающими, однако неизменно лишенными агрессии, полными приятия мира, который дал ему этот, видимо неизвестный более ранним поколениям Сподняков, комфорт собственного места, места на кухне, у буфета, места, с которого были видны повседневные хлопоты жены и игры сына. Когда же сын вырос из кухни, а пан Сподняк, воспользовавшись благами положенной для этой профессии ранней пенсии, больше не обязан был спускаться в шахту, он переставил стул к окну, увеличил дневную дозу до полутора бутылок и стал смотреть на дерево. Потому что вид на мир из этого окна заслонял высокий дуб, посаженный еще отцом старого К., строителем этого дома (отец старого К. говорил, что «у каждого дома должно расти его дерево-ровесник, дерево — напоминание о том, что дом стареет»). Вот пан Сподняк и глядел каждый день на дуб, наблюдал нервных воробьев на ветках, ленивых голубей, смотрел, слушал. Когда к привычной дневной дозе алкоголя пан Сподняк прибавил бутылку пива, потому что жена после долгих лет сидения дома по уходу за ребенком вернулась за прилавок в продовольственном («Убери ж, наконец, эту горилку, буду тебе пиво носить»), ему стало казаться, что в этом городе даже голуби болеют за его любимую команду. Итак, когда он дозу увеличил, он четко услышал, как голуби скандируют «си-ни-е, си-ни-е», что пришлось не по душе бесстыжим воронам, они переполошились, погнали голубей, воробьев, даже синичек; пану Сподняку особенно было жаль синичек, они казались такими беззащитными зимой. Зимой пан Сподняк решил довести ежедневную дозу до пол-литра водки и литра пива, и когда в один прекрасный день он этого достиг, то счел, что пора выйти и прогнать из города всех ворон — пусть возвращаются откуда прилетели; в тот день пан Сподняк почувствовал, что он полноправный горожанин, и напрочь забыл, что когда-то был горцем; пошел прогонять ворон и не вернулся к ночи. Несмотря на трескучий мороз, пани Споднякова побежала к шахте проверить, не перепутал ли он чего, не соскучился ли по работе; пани Споднякова выспрашивала, искала, хваталась за голову («без шапки пошел в такую зябь»); принял участие в поисках и Сподняков сын. Сенсационное исчезновение его отца взбудоражило ребят во дворе, которые, несмотря на метель, нашли забаву — лазили по сугробам и звали, но безрезультатно. Уже под утро, возвращаясь с поисков, пани Споднякова наткнулась на мужа в парке: синички выклевывали солонину из его окоченевшей руки.
Пани Сподняковой приличествовало оплакивать мужа громко и долго; мать старого К. в первый и в последний раз в жизни решилась тогда сломать барьер соседского молчания, спустилась по лестнице и, стуча палкой в дверь, стала призывать к порядку:
— А ну-ка, чтоб тихо тут у меня!!!
И стучала до тех пор, пока соседи не утихли.
* * *Отец старого К. имел обыкновение повторять, что умрет, когда его дуб дорастет до крыши; он говорил, что к тому времени пройдет много лет и что он хочет, чтобы у его детей были свои дети и чтобы после его смерти они спилили дерево, сделали из него гроб, в котором бы его и похоронили. К сожалению, дуб перерос дом уже через тридцать лет, но ни старый К., ни его брат с сестрой не думали о супружестве, их мать определенно погружалась в умопомрачение. Она прогоняла всех подружек своих сыновей, поливая их из окна водой, а за дочерью следила так пристально, что вскоре не стало кого и поливать. Пани Сподняковой, которая после отъезда взрослого сына вела в высшей степени меланхолический образ жизни одинокой пенсионерки, она подкладывала на половик собачьи какашки; а еще она доставала из шкафа траченные молью довоенные платья и меха, надевала полинялые шляпы и гуляла по городу, опираясь на палочку; каждый день она драла глотку, перекрывая звучащие с патефонных пластинок оперные арии. Она беспрестанно повторяла своим сыновьям, что те должны помнить о происхождении, что они не могут позволить себе мезальянса, что должны искать для себя соответствующее общество.
До замужества мать старого К. влачила жалкое существование, а какое еще могло оно быть у одной из пяти дочерей кочегара, который, когда овдовел, стал ради поддержания многочисленной семьи работать по восемнадцать часов в сутки в пяти разных местах, так что возвращался домой только на воскресные обеды. У него были такие жесткие руки, что когда он обнимал своих детей, то оставлял на них синяки. Своих дочерей он любил бесконечно и каждой персонально посвятил отдельный котел, каждое движение лопатой было конкретным вкладом в их благополучие; матери старого К. досталась как раз топка больничного крематория, и с мыслью о ней он бросал лопатой в огонь старые бинты, окровавленные свертки, ампутированные конечности, которые никто не хотел оставить у себя на память. Как только у какой из девиц вырастали грудь и бедра, отец приглашал на воскресный обед кого-нибудь из сыновей знакомых кочегаров и с удовлетворением наблюдал за игрой глаз и румянца, после чего с легкой душой давал благословение на первую прогулку вдвоем, которую, как правило, не много времени отделяло от главного благословения.
Отец потерял счет своим годам веселья, слишком уж много внимания отнимало у него суммирование отработанных часов и пересчет их на деньги, которых все равно никогда не хватало; а потому возраст годности к замужеству у своих дочерей он определял лишь поверхностной оценкой атрибутов женственности. Мать старого К. стягивала рвущиеся к жизни и к ласкам сисечки, платье надевала одно и то же, мешковатое, лишь бы отсрочить Судный день, но и до нее очередь дошла; обеспокоенный затянувшимся процессом созревания своей дочки, отец решился, заранее попросив Бога о прощении, на маленькое расследование: сквозь замочную скважину в ванной он увидал ни за что пропадающие, тщательно скрываемые формы и объявил, что в ближайшее воскресенье:
— Придет на обед сын Хельмута, моего камрата по работе,—
и еще:
— Рихтуй, девка, добрый бульон.
Имея на раздумья шесть свободных от отцовской опеки дней, мать старого К. сняла с окон в комнате занавески, сшила платье, после чего, исполненная твердой решимости, вышла в субботнюю ночь на танцы. Ее не интересовали те смелые парни, что приглашали на танцы, заигрывали, заманивали, ее внимание было направлено на стулья у стеночки, на которых, скованные робостью, ерзали молодые меланхолики, голодным взором скользя по колышущимся на танцплощадке платьям, по мимолетно показывающимся в танцевальных поворотах ножкам, по декольте, приоткрывающим в танцевальных наклонах тайны затененных полукружий; эти изведенные пороком онанизма юноши опорожняли все новые и новые кружки для куража и координации чувств — а что им еще оставалось делать, если они ни в какую не могли оторваться от своих сидений и пригласить хоть кого-нибудь из девушек, пусть для начала даже самую страшную, на танец. Вот и пропадали они в пьяном угаре или предавались разговорам, не выходя за границы своего пола, пытаясь сообща облегчить тяжесть комплексов. В конце концов мать старого К. выбрала юношу, который, несмотря на непреклонную подстенную диспозицию, не прибегал ни к рюмке, ни к разговорам; юношу, который в абсолютном одиночестве смотрел трезвым, ясным взглядом на пляшущие пары (ну и на не вовлеченных в танец барышень), взглядом, молившим о милосердии, ибо, хоть парень и был отмечен благородными пропорциями, он страдал тем недугом, что был абсолютно незаметным, он принадлежал к числу тех, с кем столкнешься на улице и внимания не обратишь даже тогда, когда они сами смотрят на тебя и ворчат: мол, извинились бы, по крайней мере. На лице юноши запечатлелась хроника любовных неудач, что придавало ему отчаянное выражение, и казалось, что еще минута — и он отважится на решительное объяснение с девушкой, которую сочтет наименее требовательной, и погрязнет в трагическом супружестве до конца дней своих (ибо то, что был он из числа тех, кто не разводится, тоже было видно с первого взгляда). Однако мать старого К. опередила опрометчивое движение юноши и, лично пригласив его на танец, сама нашла себе мужа.
