Вионор Меретуков - Дважды войти в одну реку
об обеде. — Начитаются, понимаешь, Фрейдов, Штайнеров, Хайдеггеров, Ясперсов или, того хуже, Дос Пассосов, Лонгфелло, Прустов, Берджессов, Беккетов, Малларме, Кизи… — Лёвин зевает, — всяких там Аполлинеров, Элюаров, Борхесов, Оденов, Кьеркегоров…
— Если ты, — шипит Шнейерсон, — если ты назовешь еще и Кастанеду с Леви-Строссом, я оторву тебе голову!
Тит с большим вниманием выслушивает Шнейерсона, благодарно улыбается и продолжает:
— …а также Кастанеду и Леви-Стросса…
Шнейерсон возмущённо пыхтит, но Лёвин неудержим:
— …начитаются, понимаешь, впитают в себя яд модернизма, символизма, иррационализма, сюрреализма, импрессионизма, авангардизма, экзистенциализма и прочих продажных девок капитализма… Впитают, понимаешь, всосут в себя этот яд, а потом лезут поганить своей грязной прозападной писаниной девственно чистые мозги ни в чём неповинного отечественного читателя. Серафимовича надо было читать, Серафимовича! А еще Вишневского, Фадеева, Бабаевского, Павло Тычину, Салынского, Мамина-Сибиряка, Степняка-Кравчинского, Карпенко-Карого, Лебедева-Кумача, Соловьёва-Седого… Понял, дубина?
— Сам ты дубина! Соловьёв-Седой был композитором!!
— Композитором?.. — Лёвин выпучивает глаза и всем корпусом поворачивается к Рафу. — Ты в этом уверен?
— На все сто! Он еще "Тараса Бульбу" написал…
В гостиной повисает молчание. На лице Лёвина появляется выражение крайней озадаченности.
— Ничего не понимаю, — растерянно говорит он, — коли этот твой окаянный Соловьев-Седой является автором "Тараса Бульбы", значит, никакой он не композитор, а писатель, и помимо этого написал еще и "Ревизора", а также "Мёртвые души", "Вечера на хуторе близ Диканьки" и многое другое, что долгие годы ошибочно приписывалось перу какого-то Гоголя…
— Дуррак! Соловьёв-Седой написал музыку к балету "Тарас Бульба". Ах, видел бы ты это незабываемое сценическое действо! Артист, танцевавший заглавную партию, был по выю погружён в ярко-синие запорожские шальвары. Шальвары, в соответствии с текстом оригинала, были шириной с Чёрное море. Безразмерные штаны страшно сковывали эволюции танцора. Но темпераментному виртуозу, охваченному огненным гопаком, было всё нипочем, и он на пуантах выделывал ногами такие кренделя, что ему позавидовал бы сам Эспиноза! Кстати, должен тебе заметить, Василий Павлович Соловьёв-Седой был прекрасным композитором. В те годы вообще было великое множество превосходных композиторов-мелодистов. Не то, что ныне… Соловьев-Седой написал музыку к балету, запомни, старый дурень, это!
— Вот видишь, написал же! — не унимается Лёвин. — И вообще, что из того?.. Композитор, писатель, какая разница? Один чёрт… Они в те времена ничем друг от друга не отличались. Всеобщий, так сказать, соцреализмус. Людоедская эстетика… Впрочем, мы и сами были ничуть не лучше. И всё равно, повторяю, тебе читать, читать надо было, воспитывая в духе передовой коммунистической морали свой жалкий местечковый интеллект. Повторяю, тебе надо было больше читать. И читать прилежно. Малышкина, например. А также Кочетова, Горбатова, Сулеймана Стальского, Александра Бека, Леонида Соболева, Ажаева, Мариетту Шагинян, Чивилихина, дважды героя социалистического труда товарища Георгия Мокеевича Маркова, Олеся Гончара, Анатолия Иванова, Верченко, Проскурина, Бубеннова…
Глава 2
Майский-Шнейерсон понемногу успокаивается. Теперь он заинтересованно слушает Лёвина и, как китайский болванчик, согласно кивает головой.
— …Остапа Вишню, Панферова, Бокарева, Леонида Леонова… — бубнит Тит Фомич.
— Поговаривали, великий коммунистический писатель Леонид Леонов в эвакуации, как бы это сказать… э-э-э… коврами приторговывал…
— Ну, приторговывал. Что ж тут такого? Каждый устраивался, как мог. И в эвакуации надо было жить как-то, желательно по-человечески, чтобы вдохновляться на создание какого-нибудь патриотического романа, вроде "Нашествия". Стол у пишущей братии должен быть калорийным. Шедевра на голодный желудок, брат, не сварганишь, это тебе каждый скажет. М-да… И, тем не менее, тебе и его читать надо было. А также Всеволода Иванова, Федина, Эренбурга, Ванду Василевскую… — продолжает перечислять Тит Фомич, со скорбью оглаживая опавший живот. — Господи, до чего же жрать-то охота! Рафаилушка, душа любезный, вели подать чего-нибудь скоромного…
— Кому велеть-то? Прислуги не держу-с уж лет пятнадцать…
— Экономишь на экономках, презренный скряга?
— Жадность не порок!
— Тогда подай сам!
— Не смеши меня, в доме шаром покати, ты же знаешь…
— Хоть какие-нибудь щи! Сейчас же не великий пост, чтоб говеть!
— Увы, нету щец. На прошлой неделе стрескали. Съестные припасы в осажденной крепости подошли к концу, а на провиантских складах гуляют сквозняки и шастают туда-сюда мышки-норушки….
Майский-Шнейерсон поёт дурашливым, бездумно весёлым голосом:
Проглочен омлет,
Дожёвана дичь.
Сожрал весь обед
Бесстыжий Фоми-и-ч!
— Как же это скверно, однако! — сокрушается Лёвин. — Нельзя же чувство голода всю дорогу подавлять водкой!
— Почему нельзя?.. Очень даже можно! Знаешь, сколько в водке калорий?
— Не знаю, и знать не хочу! Хоть бы предупредил, что у тебя жрать нечего, я бы из дома чего-нибудь приволок. Пить без закуски… — Лёвин удручён, но ни ему, ни хозяину квартиры и в голову не приходит спуститься вниз и купить себе некую еду. В данный момент им больше по душе не трогаться с места и апатично переругиваться. В этом они видят некую разновидность извращенной интеллектуальной состязательности. Когда других занятий нет, сойдёт и это. Кроме того, жара, духота, лень…
— Ты же сам всегда говорил, что от закуски наутро голова болит, — изрекает Раф.
— Я это говорил?! — искренно изумляется Тит.
— И неоднократно.
Писатель-деревенщик погружается в раздумье.
— Я трагически заблуждался, — наконец признаётся он. Нюхает водку, содрогается и крутит головой: — Господи, из чего её делают?
— Из свёклы. Или из брюквы. Тебе, знаменитому совхозно-колхозному бытописателю, это должно быть известно лучше, чем кому бы то ни было.
— Из свеклы делают самогон. Вернее, гонят. И из брюквы. Какое красивое слово — брюква!
— Слово-то красивое, а получается гадость…
— Не отвлекай меня, Рафчик! Итак, продолжим кровопускание. Стало быть, читать, читать и еще раз читать! Читать Ванду, значит, нашу Львовну Василевскую. А также Галину Серебрякову, Павленко, Грекову, Первенцева, Тренёва, Гладкова, Ардаматского, Алексеева, Чаковского, чтоб ему на том свете пусто было… Рекемчука, Погодина, Кожевникова, Корнейчука, Джамбула Джабаева, Бориса Полевого, Грибачева, Билль-Белоцерковского… Уф! Вон сколько славных имен! Гордость и слава советской литературы!
Раф смотрит на друга с уважением.
— Как ты их всех помнишь, литераторов-то этих?
Тит ухмыляется.
— В отличие от тебя я хорошо учился. На ком я остановился? На Билль-Белоцерковском? Ты, конечно, смотрел его "Шторм"? Нет?! Поучительное зрелище… Там много-много матросов, и все в са-по-гах! Итак, повторяю в сотый раз: тебе надо было много читать! И на Демьяна Бедного побольше налегать. Был бы толк… А у тебя? Не стихи, а какая-то псевдопоэтическая пляска Святого Витта. Словесная эквилибристика в чуждом нашему народу стиле. Повторяю, читать надо было больше. Не понимаю, как ты мог жить без новаторской поэзии Егора Исаева, хрустально чистой и прозрачной прозы Сартакова, Карпова, Стаднюка, Софронова и других титанов литературной и общественно-политической мысли?! Право, я тебе удивляюсь… — Тит, утомленный, замолкает.
Майский-Шнейерсон в недоумении поводит головой.
— Я всех великих русских писателей знаю: Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов… — перечисляя, Раф загибает пальцы. — А эти… как ты говоришь, Сартаков, Исаев, Карпов, Стаднюк, Софронов?.. — переспрашивает он, разгибая пальцы. — Кто такие, почему не знаю? Они кто? Твои знакомые? Собутыльники? — и высокомерно добавляет: — Означенные имена мне неизвестны!
— И слава Богу. По правде говоря, вся эта свора не стоит и одной строчки Булгакова.
— В самую точку! Булгаков не написал ни одного случайного слова. Удивительный писатель! А какой юмор! Только Достоевский да он умели писать по-настоящему смешно. Это еще Довлатов подметил. Но понять это дано не каждому…
