Томас Пинчон - Секретная интеграция
– Что они такого сделали?
Тим изобразил на лице что-то вроде «и ты еще спрашиваешь», потом сказал:
– Питтсфилд – большой город. Мало ли чем они занимались в городе. Может, устраивали игру в числа.
– Похоже, ты насмотрелся всякой чепухи по телевизору,- уличил его Гровер. Тим кивнул в ответ и засмеялся.
- А твоя мать знает, что ты гуляешь со мной и с Карлом и что мы устраиваем всякие безобразия? – спросил Гровер.
– Я ей ничего не говорил,- ответил Тим.- Она мне не запрещала.
– И не говори.
Тим ничего и не говорил. Они не то чтобы позволяли Гроверу командовать, просто все прекрасно понимали, что он хоть и ошибается иногда, но все же знает гораздо больше их, и поэтому его слушались. Если он говорит, что бородавка не сойдет, что она себе на уме, то никакие фиолетовые лампы и зеленая флуоресценция не помогут. Бородавка останется.
Тим посмотрел на бородавку, немного злясь на нее, как будто она действительно обладала собственным разумом. Будь он на несколько лет младше, он бы дал бородавке имя, но он уже понимал, что только маленькие дети дают имена предметам. Он продолжал сидеть в баке стиральной машины, который еще в прошлом году представлялся ему кабиной космического корабля, слушал шум дождя и думал о том, как будет стареть, стареть и станет совсем старым, но быстро отбросил эти размышления, пока они не привели его к мысли о смерти, и решил спросить Гровера, узнал ли тот что-нибудь о другом средстве – о жидком азоте. «Азот – это газ,- сказал Гровер, когда Тим спросил его об этом после визита к врачу.- Я не слышал о том, что он бывает жидким». И все. Но может быть, сегодня он что-нибудь выяснил. Никогда нельзя было догадаться, с чем он вернется домой из колледжа. Однажды он притащил разноцветную модель молекулы протеина, которая теперь хранилась в их логове вместе с японским телевизором, запасом натрия, грудой старых автомобильных запчастей, добытых на свалке, принадлежащей отцу Этьена Шердлу, бетонным бюстом Альфа Лэндона, похищенным во время одного из еженедельных набегов в парк Минджборо, сломанным стулом в стиле Миса ван дер Роэ, найденным в одном из старых домов, а также разрозненными частями канделябров, кусками гобеленов, тиковыми балясинами и меховым пальто, под которым, надев его на шею бюста, они иногда прятались, как в палатке.
Тим выкатился из машины и как можно тише пошел на кухню посмотреть на часы. Было уже начало одиннадцатого. Гровер сам никогда не приходил вовремя, однако от других всегда требовал точности. «Пунктуальность,- выговаривал он кому-нибудь из приятелей, швыряя в него это слово, как камень,- не относится к числу твоих выдающихся достоинств». Но едва вы успевали ввернуть недоуменное «что-что?», как Гровер уже забывал об опоздании и переходил к делу. Еще одно качество, которое нравилось Тиму в Гровере.
Матери в гостиной не было, телевизор выключен и поначалу Тим решил, что она ушла. Он стянул свой плащ с вешалки в прихожей и направился к выходу во двор. Тут он услышал, что она набирает номер. Он обогнул угол и увидел ее под лестницей. Мать стояла, зажав голубую телефонную трубку между плечом и подбородком, одной рукой набирала номер, а вторую держала перед собой, сжав кисть в кулак так, что костяшки пальцев побелели. У нее на лице было странное выражение, какого Тим раньше никогда не видел. Немного испуганное, нервное, вроде того. Он не понимал. Если она его и заметила, то вида не подала, хотя он возился достаточно громко. Гудки на другом конце провода смолкли, и кто-то ответил.
– Черномазые, – вдруг прошипела его мать, -грязные ниггеры, убирайтесь отсюда в свой Питтсфилд. Сваливайте, пока целы. – И она быстро повесила трубку. Ее сжатая в кулак рука дрожала, а другая, как только она выпустила трубку, тоже начала подрагивать. Мать резко повернулась, будто учуяла его по запаху, как олениха, и застала Тима врасплох, с изумлением глядящим на нее.
– А, это ты,- сказала она, и ее лицо – все, кроме глаз – расплылось в улыбке.
– Кому ты звонила? – спросил Тим, хотя собирался сказать совсем не то.
– Это была шутка, Тим, – сказала она, – розыгрыш.
Тим пожал плечами и направился к задней двери.
– Я пошел гулять,- сказал он, не оглядываясь. Он знал, что теперь мать не станет его задерживать, потому что он ее подловил.
Он выбежал под дождь, промчался мимо двух кустов сирени и полетел вниз по склону через высокую пожухлую траву; его кеды промокли насквозь уже через пару шагов. Старенький дом Гровера Снодда с коньковой крышей приветствовал Тима из-за огромного клена. Когда Тим был младше, он думал об этом доме как о живом существе, и каждый раз, подходя, приветствовал его, словно дом и впрямь дружелюбно поглядывал на него из-за клена, подмигивая, как старому приятелю. Тим еще не повзрослел окончательно, чтобы отказаться от этой игры; с его стороны было бы жестоко перестать верить, что дом живой. Поэтому Тим, как обычно, поздоровался: «Привет, дом». У дома было свое лицо, лицо доброго старика, только с окнами вместо глаз и носа, и казалось, на этом лице всегда была улыбка. Тим подбежал к дому, мелькнув крошечной тенью, словно лилипут рядом с огромным добродушным великаном. Дождь лил вовсю. Притормозив, Тим свернул за угол к еще одному клену с дощечками, прибитыми к стволу, вскарабкался наверх, один раз поскользнувшись, и по длинной ветке пробрался к окну Гровера. Изнутри доносились свистящие электронные звуки.
– Эй,- позвал Тим, постучав в окно.- Грови. Гровер открыл окно и объявил Тиму, что тот имеет прискорбную склонность к дилаторному поведению.
– Какому? – не понял Тим.
– Я только что слушал паренька из Нью-Йорка,- сказал Гровер, когда Тим влез в окно.- Что-то странное сегодня с погодой, потому что мне с трудом удается поймать даже Спрингфилд.
Гровер был заядлым радиолюбителем. Он собрал собственный приемник-передатчик и разные измерительные приборы. Не только погода, но и окружающие горы были причиной капризного поведения радиоволн. Когда Тим оставался ночевать у Гровера, он слышал, как порой далеко за полночь его комната наполнялась эфирными голосами, иногда они доносились даже из-за океана. Гровер любил слушать эфир, но сам редко передавал кому-нибудь сообщения. У него на стене была приколота дорожная карта, и каждый раз, когда он слышал новый голос, он делал отметку на карте и указывал частоту. Тим никогда не видел, чтобы Гровер спал. В котором бы часу Тим ни засыпал, Гровер продолжал возиться с настройкой приемника, прижимая к ушам пару огромных обрезиненных наушников. Иногда он включал громкоговоритель. И тогда Тим, то впадая в дрему, то просыпаясь и не различая сна и яви, слышал, как кто-то вызывает полицию на место аварии, или просто улавливал какие-то шумы или отзвуки, которые вдруг возникали посреди тишины; слышал, как переговариваются встречающие ночные поезда таксисты, в основном ворча по поводу кофе или обмениваясь плоскими шутками с диспетчером; слышал куски репортажа о матче шахматистов; долетающие из-за Голландских холмов переговоры капитанов буксиров, тянущих груженные гравием баржи вниз по Гудзону; разговоры дорожных рабочих поздней осенью или зимой, всю ночь убирающих снег и расчищающих дороги, или даже голос радиста с торгового судна в открытом море, когда слой Хевисайда оказывался в нужном месте. Все это проникало в его сны, населяя их случайными персонажами, и поэтому утром он не мог сказать, что. Выло отзвуком реальных событий, а что просто привиделось. Здесь Гровер ничем не мог ему помочь. Просыпаясь и все еще находясь под влиянием сна, Тим спрашивал: «Грови, что там с пропавшим енотом? Полицейские его нашли?» или «А что было дальше с канадским лесорубом в плавучем доме на реке?» На что Гровер неизменно отвечал: «Я этого не помню». Когда Этьен Шердлу тоже оставался ночевать у Гровера, утром он вспоминал чье-то пение, или доклад смотрителей заповедника в какой-то штаб, или жаркие споры – наполовину по-итальянски – о профессиональном футболе, то есть совсем не то, что запомнилось Тиму.
Этьен тоже должен был прийти сегодня. Приятели собирались каждую субботу по утрам. Возможно, он задерживался, потому что отец опять велел ему что-то сделать на свалке. Этьен был очень толстым пареньком. Свое имя он писал как «80N» и, присовокупив «ха-ха», расписывался таким образом на телефонных столбах цветными мелками или кусочком желтого известняка, спертым у дорожных рабочих. Как Тим, Гровер и Карл, Этьен любил устраивать розыгрыши, но в отличие от друзей был прямо-таки одержим этой страстью. Если Гровер был гением, Тим хотел стать тренером баскетбольной команды, а Карл мог бы блистать в этой команде, то Этьен мечтал о профессии, как-нибудь связанной с розыгрышами. «Ты чокнутый, – говорили ему друзья.- Что это за профессия? Ты что, будешь комиком на телевидении или клоуном в цирке?» А Этьен, обняв кого-нибудь за плечи (если быть начеку, то можно было сообразить, что он делает это не из дружеских чувств, а чтобы скотчем прицепить на спину приятелю листок с надписью вроде «МОЯ МАМА ХОДИТ В СОЛДАТСКИХ САПОГАХ» или «ДАЙ МНЕ ПИНКА» – со стрелкой, показывающей, куда именно), отвечал: «Мой отец говорит, что скоро всё будут делать машины. Что работу можно будет найти только на свалках для поломанных машин. Машины не смогут только шутить. Поэтому шутить и устраивать розыгрыши будут люди».
