Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
Чтобы развеяться, он решил передвинуть стол с оружием поближе к окну для лучшего обзора. Но на столе было сложено столько железа, что ему это не удалось. Тогда гауптштурмфюрер попробовал предварительно снять ящик с боеприпасами. Тоже безуспешно: слишком много их было в ящике. Пришлось освобождать по частям. Он вытащил заряды к фаусту и перенёс их к окну, уложив под подоконником. Потом, захватив двумя руками длинные ручки гранат, перенёс их туда же, установив рядом торчком. Когда дело дошло до снаряжённых магазинов для пулемёта и автомата, то под ними, на дне ящика, он обнаружил небольшую металлическую коробку, внутри которой отчётливо прослушивался слабый равномерный звук работающего часового механизма.
«Мина! Значит, заботливый господин штурмбанфюрер решил на всякий случай не оставлять меня своим вниманием до конца. Не вышло! Что ж, значит, мы так и не поняли друг друга».
Руки гауптштурмфюрера разом вспотели, пот заливал и глаза. Он не знал, что делать, не знал, сколько ему отпущено времени жить. Но и раздумывать было некогда. Офицер осторожно поднял ящик вместе с миной и оставшимися боеприпасами, осторожно и медленно отнёс к окну, преодолевая желание бежать, и, выставив ношу из окна, разжал руки и присел за подоконником. Раздался взрыв, снова зазвенели оставшиеся ещё осколки разбитых оконных стёкол, посыпалась штукатурка с потолка. Он поднялся и выглянул из окна. Всё так же чадил броневик, и снова летели поднятые взрывом бумаги, сеял мелкий дождь, и серое небо не сулило надежд на будущее.
Он устал. Снова потянуло в сон. Одолевала зевота. Не хотелось ни о чём думать, ничего делать, только спать, спать, спать…
Офицер прошёл через комнату к двери в глубине квартиры, открыл её и оказался в комнате, бывшей, очевидно, кабинетом, сплошь уставленным шкафами с книгами. Тщательно затворив за собой дверь, чтобы не тянуло сквозняком, он подошёл к письменному столу у окна, тоже заваленному книгами и битым стеклом поверх, и увидел рядом с ним широкое мягкое кожаное кресло с удобными умятыми валиками-подлокотниками, накрытое старым вытертым шерстяным пледом, тоже усеянным разбитыми стёклами и мелкой штукатуркой. Это-то ему и нужно. Гауптштурмфюрер снял плед, стряхнул мусор, положил плед на стол, поднял воротник шинели, удобно умостился в кресле, развернув его боком к столу и спинкой к окну, вытащил из кобуры пистолет, снял предохранитель и зажал пистолет в руке на колене. Потом второй рукой тщательно закрылся пледом от шеи до сапог. Затылок его коснулся приятно холодящей спинки кресла, и офицер сразу же заснул.
-2-
Он не знал, сколько спал, но проснулся мгновенно, словно от внутреннего толчка, и, не открывая глаз, почувствовал, что перед ним кто-то стоит и разглядывает его. Кто бы это ни был, русский или немец, он представлял опасность, и гауптштурмфюрер с закрытыми глазами, не меняя положения, дважды выстрелил через плед перед собой. Открыв глаза, он увидел медленно заваливающегося на него небритого немца пехотинца, изумлённого тем, что вот только что он рассматривал уютно устроившегося в кресле молодого эсэсовца, а теперь уже мёртв. Гауптштурмфюрер двумя руками оттолкнул коченеющее тело, и оно упало, скрючившись и ударившись затылком об угол книжного шкафа. Каска соскочила с головы, со звоном выкатилась на середину комнаты и там закачалась, медленно успокаиваясь. Подумав и придя в себя от случившегося, офицер взял труп за воротник шинели и волоком вытащил сначала в коридор, а затем и на площадку между вторым и третьим этажами, оставляя кровавый след. Пока они спускались, ноги в тяжёлых сапогах отстукивали ступени. Здесь гауптштурмфюрер усадил тело на ступеньку, прислонив его к перилам, принёс сверху пулемёт, вставил в руки мертвеца и направил дулом вниз по лестнице. Мысленно обратился и к убитому, и к себе: «Теперь нас двое в обороне, и оба мертвецы: один – натуральный, другой – потенциальный».
Офицер вернулся в кабинет, огляделся, взял со стола какую-то книгу в чёрном переплёте с золотым тиснёным заглавием, поставил стул у окна с наполовину уцелевшими стёклами и посмотрел на книгу. Ею оказался «Карманный оракул» Бальтасара Грасиана. Он раскрыл книгу наугад и медленно прочёл: «Подлинное испытание здравомыслия – даже в приступах безумия сохранять рассудок. Избыток страсти всегда отклоняет от верного пути». За всю войну гауптштурмфюрер не убил ни одного человека, и вот за какой-то час, когда война практически уже закончилась, убил нескольких. И не врагов, а своих. И своего шефа – тоже. Бальтасар… - он ещё раз посмотрел на обложку - Грасиан призывает к благоразумию. Сколько он себя помнит, все и всегда твердили о благоразумии, и он старался следовать ему. Своему или, чаще, чужому, навязанному. Теперь… А что теперь? Может, и теперь им подсознательно руководило благоразумие. Но не благоразумие жертвенного ожидания, а благоразумие жизни, инстинктивных поисков выхода из создавшегося положения. Судьба сегодня дважды подарила ему жизнь. Наверное, не зря. Очевидно, Всевышний хочет, чтобы он жил. Ему вдруг тоже этого захотелось, и чем дальше, тем сильнее. Вчера он жить не хотел.
-3-
Вчера он стоял в строю младших офицеров контрразведки и разведки СС и главного штаба, работавших в последнее время при ставке фюрера, а перед шеренгой близко, часто останавливаясь и заглядывая, вглядываясь в глаза, ходил Гитлер и говорил, говорил, говорил.… То тихо и невнятно, когда вспоминал, что должен умереть, то громко и с пафосом, как умел раньше, забывая о близком конце. Он не хотел умирать, он не хотел умирать раньше всех этих, стоявших перед ним, вокруг него, всех, не хотел умирать раньше кого бы то ни было, но знал, что это неизбежно и несправедливо, и голос его, задавливаемый животным страхом, срывался на жалобный шёпот. О чём он говорил? Вилли не помнил точно, он был как в тумане: Венк, сверхоружие, несовместимость русских и американцев, Денниц, прорывающиеся войска… Было ясно, что стоявшие в строю – это всё, чем реально располагает теперь Верховный Главнокомандующий Германии, и им вместе с Богом предназначается изменить ход войны. Фюрер был растерян и жалок. Несколько руководящих деятелей государства и партии, стоявшие поодаль, напоминали мертвецов. Большинство были пьяны. Он помнил, хорошо помнил их другими, сочащимися от уверенности, самодовольства, успехов, блестящими от мундиров, наград, хорошей пищи. Такой жалкий конец! Ему было горько и тоскливо в этой трагикомедии, где актёрами были они, стоящие в шеренге, и фюрер, а зрителями – партийные и государственные бонзы, с нетерпением ожидающие, когда можно будет сбежать со спектакля.
- Мой фюрер! – неожиданно даже для себя прервал Гитлера Вилли. – Мой фюрер! Дайте мне хорошее оружие, и в одном из домов на пути русских я встану как крепостная башня. Если каждый из нас станет такой башней, то наша крепость будет непобедимой.
Прямо какое-то наваждение. Слова эти, бессмысленные и выспренние, как у фюрера, выскочили из него прежде, чем он успел их обдумать.
Гитлер быстро подошёл к Вилли, впился в него недоверчивыми глазами, взял за плечо.
- Вот настоящий немецкий солдат. Дайте мне Железный Крест, он достоин его.
К Гитлеру приблизился адъютант, снял с себя орден и передал Гитлеру.
- Теперь вы – гауптштурмфюрер и рыцарь Железного Креста. Я убеждён, что мы победим. – Он протянул Вилли руку, и тот ощутил в своей руке дрожащую холодную и липкую ладонь фюрера. Ему стало неприятно, он непроизвольно выдернул свою ладонь и, замешкавшись, глухо произнёс: - Хайль Гитлер!
Это было недавно и очень давно. Просидев всю войну в одном из шифровальных отделов Абвера и не видя до сих пор ни одного русского солдата, кроме пленных, не сделав ни одного выстрела, не побывав даже на фронте, Вилли получил Железный Крест и скачком продвинулся в карьере до офицера СС. И это было вчера и уже кажется сном, а сегодня – долгий пасмурный день, и хочется одновременно, чтобы он продолжался и скорее кончился.
-4-
Вальтер Кремер не знал своих родителей и воспитывался и рос сначала в детском приюте, а потом в военизированном скаутском интернате с сотнями других мальчишек, собранных со всех концов рейха и подготавливаемых к войне. Ко многим из них по воскресеньям приезжали родители, и тогда воспитатель назначал его и таких же безродных на уборку дальних углов территории и интерната, подвалов и чердаков зданий или на внутреннюю уборку складов. Вилли никогда не мог привыкнуть к раздражительно-тоскливому чувству, которое охватывало его каждое воскресенье ещё задолго до побудки, и ходил весь день замкнутый и ожесточённый. С тех детских лет его вечными спутниками стали тоска и замкнутость. Он никогда не любил воскресений и позднее, на удивление сослуживцам, часто бескорыстно оставался дежурить вместо них в выходные дни. От расспросов спасало равнодушие сослуживцев к чужой жизни.
