Тони Моррисон - Жалость
В волнах прибоя показался человек, он осторожно переступал с песка на камень, с камня на песок, двигаясь к берегу. Туман, накат Атлантики и вонь гниющих водорослей накрывали бухту и мешали идти. Он слышал, как хлюпает в сапогах, но не видел ни рук своих, ни сумы с поклажей. Когда прибой остался позади и вязнущие в грязи каблуки зачавкали, обернулся махнуть рукой на прощанье морякам с баркаса, но мачта уже растворилась в тумане, так что прибывший не узнал, то ли они остались на якоре, то ли решили рискнуть и пустились дальше, огибая извивы берега и вслепую отыскивая портовые дамбы и пристани. В отличие от английских туманов (к каковым привык он со времен, когда пешком под стол ходил), да и от тех, что бывают здесь, но севернее, где он живет теперь, эта морская хмарь, вся пронизанная солнцем, превращала мир в сплошной дымящийся, горячий слиток золота. Двигаться в ней — все равно что бежать во сне. Но вот грязь сменилась болотными травами, он завернул налево и пошел осторожнее, пока не споткнулся о тесовое измостье, ведущее наверх к селению. Помимо его собственных шагов и дыхания, вокруг не слышалось ни звука. И только когда показались первые вечнозеленые дубы (приземистые, но толстые неохватно), туман, клубясь, приподнялся. Тут мужчина пошел быстрее, увереннее, но насовсем расстаться со слепящим золотом, из коего вышел, было отчего-то жаль.
Все более споро шагая, вступил в пределы ветхой деревушки, дремавшей за крепким бревенчатым палисадом меж двух обширных возделанных полей на речном берегу. Здесь после некоторой заминки трактирщик вынужден был смириться и вместо наличных довольствовался распиской: Джекоб Ваарк. Седло из конюшни вынесли дрянное (на живую нитку пошито), зато лошадь по кличке Регина оказалась ничего, справная. Сев верхом, он совсем взбодрился — беззаботно и даже излишне резво поскакал вдоль береговой излучины. А вот и старая тропа индейцев ленапе. Здесь следовало быть осторожнее, и он попридержал Регину. В этих местах никогда заранее не знаешь, кто встретится — друг или враг. Лет шесть назад целая армия черных, индейцев, белых и полукровок — вольноотпущенных, рабов и крепостных, в многолетней кабале отрабатывавших долг за переплыв по океану в Новый Свет, — затеяла форменную войну с местным благородным сословием, по большей части состоявшим из английских дворян, укоренившихся на новых землях, причем предводители восставших были, как ни странно, из тех же английских дворян. Для них эта «народная война» бесславно окончилась виселицей, но дело свое сделала: помимо того, что целые племена непокорных индейцев были уничтожены, а чужаки-каролинцы изгнаны, появилась запутанная мешанина законов, порядка ради насаждающих хаос. К примеру, запрещалось: давать рабам волю, собираться толпами, а черным — свободно перемещаться и носить при себе оружие. Мало того, любому белому разрешалось убить любого черного по любому поводу, а ежели какой владелец изувечит своего раба или убьет до смерти, то ему по новым установлениям полагается компенсация, так что отныне все белые оказывались под защитой и от всех черных отъединялись навеки. Всякие пробившиеся перед бунтом и во время него ростки равенства в общении работников с их господами-землевладельцами теперь погибли, смятые ударами судейского молотка, служившего исключительно интересам крупных плантаторов. По мнению Джекоба Ваарка, это были беззаконные законы, поощряющие жестокость в ущерб общественному благу, если не общественной нравственности.
Короче говоря, в 1682 году порядка в Виргинии не было. Поди уследи за тем, кто и с кем сейчас схватился насмерть за Бога, короля и новое отечество! Не в каждой, конечно, поездке одинокий странник рисковал головой, но всегда должен был соблюдать осторожность. Да ведь и то сказать: часами трясешься в седле, не встречая никого, кроме диких гусей, стаями летающих над протоками, и вдруг из-за поваленного бурей дерева появится какой-нибудь оголодавший дезертир с пистолетом или — глядь! — неприметная ложбинка вдруг окажется укрывищем семьи беглых, да может ведь и просто вооруженный тать из лесу выскочить! Имея при себе звонкую монету разной чеканки и достоинства, а из оружия только нож, Джекоб Ваарк представлял собой лакомую добычу. С намерением поскорей перебраться из этой колонии в другую, более безопасную, хотя лично для него и менее привлекательную, Джекоб пришпорил лошадь. Дважды спешивался; во второй раз — чтобы освободить щенка енота, застрявшего задней, в кровь ободранной лапкой в предательском расщепе надломленного дерева. Действовать старался со всей возможной нежностью, но и следил при этом, чтобы его ни зубом, ни коготком не зацепил испуганный зверек. Регина же тем временем хрумкала придорожную траву. Все удалось, и енотик захромал прочь — то ли к матери, которой почему-то пришлось его бросить, то ли (что скорее всего) прямиком к кому-нибудь в лапы.
Наверстывая время, Джекоб пустил кобылу в галоп и так вспотел, что соль стала щипать глаза, а волосы облепили плечи. Вот и Регина тоже вся в мыле, храпит, а ведь уже октябрь… Впрочем, — подумал он, — нормальной-то зимы здесь не бывает, это ж прямо Барбадос какой-то! А ведь именно там он одно время, между прочим, подумывал поселиться, хотя уж там жара, говорят, действительно убийственная, со здешней разве сравнишь. Но то было много лет назад, и все равно ему выпало остаться здесь, а в том направлении он не успел ступить ни шагу. Вдруг помер дядюшка, которого он и не встречал-то никогда, не говоря уже, что родственники по той линии его давно, вроде бы, сбросили со счетов, но нет: ему оказалось отписано наследство — сто двадцать акров земли (обычный дар правительства выслужившему пенсион приказчику Вест-Индской компании), и наследник мог ее в любой момент истребовать. Сто двадцать акров, да не в адовой жаре, а там, где, во всяком случае, есть четыре божеских сезона. Вот хоть сегодня: этот туман, эта жаркая, повсюду разлитая гудящая от гнуса влага нимало не подмочила в нем пороху. Несмотря на долгое плавание на трех разных судах по трем разным водным путям, сменившееся утомительной скачкой по старой индейской тропе, путешествию он от души радовался. С каждым вдохом воздух этой страны, пугающе и маняще новой, придавал ему свежих сил. Едва выйдя на берег из вод сонным золотом залитой бухты, он углубился в леса, нетронутые со времен Ноя, и увидел береговые пейзажи столь прекрасные, что на глаза наворачивались слезы, а уж дичи здесь — голыми руками бери! Фальшивые слухи, распространяемые Компанией о том, что всех сюда переселившихся будто бы незамедлительно ждет легкое обогащение, не удивляли его и с толку не сбивали. Его-то как раз трудности, приключения и влекли. Вся его жизнь была тесным переплетением рискованной борьбы с умиротворением. И вот же куда он попал — он, жалкий сирота, стал чуть ли не помещиком и делает теперь из ничего нечто, из подручной окружающей дикости строит благопристойное бытие. Ему даже нравилось, когда не знаешь, что ждет за поворотом дороги, кто вдруг откуда выскочит и с каким намерением. Соображал мгновенно, решительным моментам — в большом и малом — радовался; его вообще радовало, когда обстановка требует находчивости и быстроты действий. Покачиваясь в дурно выделанном и кое-как пошитом седле, головой не вертел, но краем глаза зорко наблюдал за тем, что происходит вокруг. В здешних местах он знал каждый камень — с тех милых времен его юности, когда эти края еще помнили владычество шведов, да и позже он сюда наведывался, уже агентом все той же Компании. И еще позже, когда бразды правления, отобрав у голландцев, снова прочно прибрали к рукам англичане. Как во время, так даже и после разгоревшейся повсюду грызни и дележки, смысла узнавать, кто в данный момент претендует на ту или иную местность, за кем числится тот или иной форпост, в общем-то, не было. Вдобавок к непостоянству некоторых туземных вождей (которым, если разобраться, все здесь и принадлежало), часто не проходило и года, чтобы то та, то другая территория вдруг не потребовалась церкви, подконтрольной той или иной могущественной компании, или не перешла в частную собственность, превратившись в монарший дар сыну либо фавориту. Поскольку претенденты на землю непрестанно менялись, оставляя по себе память только в виде помет на купчей грамоте, чехарде названий городов и фортов Джекоб внимания не уделял, а то ведь в ней и впрямь черт ногу сломит: Форт-Оранж — Форт-Олбени — Форт-Фредерик — Бивервик; Форт-Амстердам — Нью-Амстердам — Нью-Йорк — Нью-Оранж и опять Нью-Йорк… Сам он географию проходил не по названиям, а ногами — следуя путями, ведущими из земель индейцев алгонкинов по реке Саскуэханне и Чесапикскому заливу во владения племен ленапе, причем начал давно, во времена, когда местные черепахи все как одна были старше тутошних городов. На парусном баркасе спускался по Южной реке в залив, на берег которого высаживался, отыскивал деревню, договаривался с индейцами, какой из троп держаться, и ехал дальше верхом, стараясь не наследить в их посевах маиса и с опаской минуя охотничьи угодья; всегда вежливо просил разрешения заходить в деревни — как в большие, так и совсем крохотные. В наперед известном месте поил лошадь и обходил опасные болотины, по краям поросшие сосной. Ориентировался по знакомому пригорку с дубовой рощицей, по брошенной берлоге, а то и по внезапно донесшемуся запаху смолы, ибо все это вещи не просто важные — без них вообще пропадешь. Пусть край дикий, пусть неустроенный, Джекоб всегда знал, в каком месте соснового мелколесья, после какого болота начнется наконец-то Мэриленд, ныне всецело принадлежащий королю.
