Филипп Гримбер - Семейная тайна
Родители владели большим магазином, расположенным на улице Бург-л'Аббе, в одном из старейших кварталов Парижа, который славился своими трикотажными мастерскими. Большинство мелких торговцев спортивными товарами заказывали у родителей купальники, трико, белье и прочую амуницию. Обычно я устраивался за кассой, рядом с матерью, и вместе с ней принимал клиентов. Иногда я помогал отцу, брел вслед за ним в тот или иной угол склада и наблюдал, как он без малейших усилий поднимает пирамиды картонных коробок, оклеенных фотографиями спортсменов: гимнасты на кольцах, пловцы, метатели дисков. Мужчины с коротко стриженными, слегка вьющимися волосами напоминали отца, у женщин была прическа матери — пышная шевелюра, перехваченная лентой.
6
Спустя какое-то время после открытия, сделанного на чердаке, я настоял на том, чтобы опять подняться туда. На этот раз мать не смогла уговорить меня оставить собачку в сундуке. Тем же вечером я взял ее с собой в постель.
Отныне, самозабвенно ссорясь с братом, я искал утешения у моего нового друга, Сима. Где я выискал эту кличку? Может, в запахе пыли, которым пропиталась зверушка? В бесконечном молчании матери, в тайной печали отца? Сим, Сим! Я выгуливал его в квартире, не желая знать, почему эта кличка вызывает у моих родителей нервную дрожь.
Чем старше я становился, тем более натянутыми делались отношения с братом. Я провоцировал ссоры, бунтовал, вынуждал его отступать, но редко выходил победителем в наших размолвках.
С годами брат сильно изменился, из защитника превратился в тирана, насмешника. Но, засыпая под ритм его дыхания, я все равно продолжал доверять ему свои страхи и тайные мысли. Он молча слушал, окидывая меня презрительным взглядом, будто составлял подробный перечень моих недостатков, а иногда приподнимал мое одеяло и еле сдерживал смешок, созерцая мою физическую ничтожность. В такие минуты на меня накатывала безудержная ярость, я кидался на обидчика и изо всех сил стискивал его горло. Брат-враг, ложный брат, бесполая тень, убирайся в небытие! В темноте я нащупывал его глаза, давил со всей силы, стараясь втоптать его в зыбучие пески подушки.
В ответ он смеялся, и, сплетясь в тугой клубок, мы катались под одеялом — этакие цирковые акробаты в темноте спальни. Взволнованный его прикосновением, я легко представлял себе нежность его кожи.
7
По мере того как я рос, моя худоба усугублялась. Школьный врач, встревоженный моим видом, решил вызвать родителей, дабы убедиться, что я не голодаю и ем вдоволь. Эта встреча нанесла им глубокую рану. Я злился на себя из-за того, что заставил их пережить этот стыд, но в моих глазах их авторитет только укрепился: я ненавидел свое тело так же сильно, как восхищался телами родителей.
Роль поверженного стала для меня источником извращенной радости. Бессонные ночи накладывали на мое тело все более явственный отпечаток, и цветущее здоровье родителей на моем фоне выглядело почти неприличным.
Лицо мое поражало мертвенной бледностью, под глазами залегли глубокие тени, характерные для ребенка, предающегося тайным порочным усладам. Каждый раз, запираясь в своей спальне, я оставался наедине с чужим телом, с теплой плотью. В те минуты, когда я был свободен от тесных братских объятий, я смаковал сладостные откровения школьных перемен, во время которых я находил убежище на половине двора, отведенной для девочек. Они играли в классики или прыгали через веревочку, далекие от громких криков и гулких ударов мяча, доносившихся с половины мальчишек. Сидя в уголке, я наслаждался звонкими голосами, смехом, считалочками и с замиранием сердца ловил момент, когда в прыжке на мгновение из-под юбки выглядывала полоска белых трусиков.
Человеческие тела вызывали во мне безграничное любопытство. Очень скоро одежда перестала быть преградой, мои глаза стали подобны тем волшебным очкам, реклама которых нахваливала их рентгеновские свойства. Я мысленно раздевал прохожих, обнажая их красоту или уродство. Достаточно было первого, даже мимолетного взгляда, чтобы я мог распознать кривые ноги, высокую грудь, выступающий живот. Целыми днями я бережно собирал урожай всевозможных картинок человеческой анатомии, а по ночам жадно разглядывал их.
На улице Бург-л'Аббе в дни распродаж и большого наплыва покупателей я отправлялся исследовать склады. Магазин располагался на первом этаже старого дома, откуда можно было подняться в сумрачные комнаты бывшей квартиры, уставленные стеллажами и пропитанные запахом картона и краски. Я пробегал глазами полки, забитые коробками со спортивной одеждой, как если бы это были стеллажи библиотеки. Купальники, шорты, трико. Мальчик, юноша, мужчина, девочка, женщина. Я сравнивал размеры, интересовался объемом груди, за каждой цифрой скрывался новый силуэт, на который я тут же примерял все эти наряды. Если я был уверен, что никто мне не помешает, я с громко бьющимся сердцем приоткрывал коробки и погружал руки в их содержимое. Я раскладывал на прилавке спортивные костюмы и прижимался к ним всем телом, воображая в своих объятиях гимнастку, баскетболистку или стройного бегуна.
8
В том же доме, по соседству с магазином, находился медицинский кабинет, принадлежащий мадемуазель Луизе. Он занимал две комнатки, выкрашенные белой краской, приемную и смотровую, с покрытым линолеумом полом. Несколько чахлых растений оформляли скромную витрину, где глянцевыми буквами были перечислены предоставляемые услуги: визиты на дом, уколы, массаж. Луиза была частью нашей семьи, так мне всегда казалось. В свои свободные дни она заходила в магазин, чтобы поболтать о том о сем. На покрытом белоснежной простыней массажном столе Луиза регулярно пользовала моих родителей и один раз в неделю делала мне инъекции витаминов или усаживала меня лицом к себе, чтобы сделать ингаляцию. Я стоически переносил впрыскивания в нос, погруженный в свои мысли, оглушенный урчанием ингалятора.
Луиза разменяла седьмой десяток; любовь к табаку и спиртному оставила на ее лице заметные следы: тяжелые мешки под глазами, посеревшая кожа, оплывшие черты. Казалось, только ее энергичные руки, обрамленные белоснежными рукавами халата, оставались энергичными и твердыми, — две властные руки с коротко остриженными ногтями и длинными пальцами, находящиеся в постоянном движении, когда Луиза говорила. Я все время искал ее общества и при первой же удобной возможности пересекал узкий коридор, заставленный картонными коробками, чтобы зайти к ней. Только с Луизой я мог говорить без утайки. Конечно, она казалась мне такой близкой, скорее всего, из-за своего внешнего несовершенства: Луиза носила ортопедический ботинок, сильно хромала и приволакивала ногу. Ее оплывшая фигура была подобна лицу — мешок кожи, лишенный, казалось, всякого костяка. Страдающая временами от острых ревматических болей, она отмахивалась от них резким движением руки. Я понимал природу ее жеста: так же, как и я, она ненавидела свою внешность.
Я был поражен ее бескостным телом, которое находилось почти в интимной близости с нашими — телами моих родителей, которые выкладывали на массажный стол свою усталость, и моим, когда я подставлял ягодицы под очередную порцию витаминов.
9
По словам Луизы, она познакомилась с моими родителями, когда те обосновались на улице Бург-л'Аббе. Она нахваливала красоту моей матери, элегантность отца, но я замечал, что она всякий раз слегка запиналась, произнося их имена.
У нас установились свои обычаи. В каждый из моих визитов Луиза готовила мне чашку горячего шоколада — на крошечной плитке, на которой она обычно кипятила шприцы. Я пил маленькими глотками, Луиза присоединялась ко мне с рюмкой ликера, что хранился в аптечном шкафу. Я интересовался ее жизнью, спрашивал о том, о чем не решался говорить с родителями. Получалось, что жизнь Луизы, лишенная каких бы то ни было тайн, была у всех на виду, в этом маленьком кабинете, где она принимала пациентов, выслушивала день за днем их жалобы. Все остальное было столь же заурядным: она по-прежнему жила в доме своего детства, где родилась и выросла. Все свое время она делила между работой и домом, маленьким деревенским строением, окруженным небольшим садиком, в ближнем пригороде Парижа. После смерти отца Луиза опекала мать-инвалида, повторяя вечерами все те же процедуры и манипуляции, которые заполняли ее дневные часы.
Иногда, в минуты откровений, Луиза рассказывала мне о своем хромоногом детстве, о пережитых насмешках, об одиночестве в тени более ладных и ловких сверстников. В ее рассказах я узнавал себя. Мне хотелось, чтобы она не прерывала повествование, но очень скоро, как и каждый раз, когда она затрагивала неприятный для нее сюжет, Луиза привычно взмахивала рукой, прогоняя потаенную боль, и смотрела на меня с немым вопросом, ожидая ответных признаний. Тогда и я в свою очередь пускался в пространные рассказы о своих ночных бдениях. Луиза слушала молча, только ее вздохи сопровождали мою исповедь да сигаретный дым.
