Наталия Медведева - А у них была страсть
Женщина встретила своего друга-переводчика и представила его одной из знакомых художника: «Это переводчица нашего президента… А это переводчик Пушкина». Знакомая художника выпила виски. Женщина еще раз подошла к Критику, и он пригласил ее на свою лекцию. Дал ей черный билет с откусанной на краю красной звездой. И Женщина ушла поскорее.
Ее подвез друг-переводчик. Она отказалась идти на обед. И она думала: «Хорошо бы, этому Критику понравилась моя книжка. Хорошо иметь такого мальчика агентом. Потому что он совсем не советский, он вообще». Она даже ни разу не подумала, что он из СССР.
— Мы же совсем не знаем друг друга, Маша…
Она называла его Маша, потому что он был похож на Машеньку — тихую и нежную, с ирландскими волосами и глазами цвета лесных голубей, только из конца двадцатого века (метр девяносто с чем-то, натягивающийся, как провод, как струна, и бормочущий: «Я кончаю, я кончаю…»).
— Как ты можешь так говорить, после всего что произошло.
Нехорошо, что он сказал эту фразу, подумала Женщина. Сцена в драматическом театре. Но — произошло ведь. А потом они говорили. Все время говорили. И Женщина говорила, не задумываясь, что она говорит. И это именно и было то, что произошло.
Оказалось, что она может говорить, не заботясь, какое произведет впечатление. Сказать, что ее жизнь до была театром, тоже нельзя. Но она вдруг подумала: вот я так с ним не разговариваю. С Писателем. Потому что он лидирует. А тут не было ни лидеров, ни последователей, просто «я и Критик», «Критик и я». И до бесконечности менялись местами. Неправда, наверное. Но Критику даже нравилось, если она лидировала. Потому что у него темперамент тише, внешне, во всяком случае. И ему нравилось, когда она голосом комиссара говорила: ты должен… Голосом, который он принял за Боуи. Потому что она была еще и певицей.
— Может, мне эмигрировать?
— Ох, не влезай в эту мерзость.
— Блядь.
Критик ругался матом. «Хорошо, что он ругается», — думала Женщина.
— У тебя уже есть документы о разводе?.. Может… давай поженимся.
— Ты с ума сошел!
— Все равно мы будем жить вместе.
— Где?
— На Васильевском острове, где… В автобусах нас будут крыть матом, — сказал Критик голосом Женщины, потому что это было ею придумано. Он скручивал джоинт.
— С утра. Как ты сможешь что-то делать потом?
— А я только с этим могу. Это меня успокаивает.
— Ничего, Машенька, еще лет пять — и пиздец. Головка уже не будет работать.
— Ну-у…
Критик делал маленькие хорошие джоинты, накалывая кусочек гашиша на булавку и поднося к нему огонь, размягчая. Это Женщина ему показала, чтобы пальцы не сжигать. Ох, она тоже умела делать джоинты. Уже столько в своей жизни сделала…
— Ты разобрала вещи…
За день до этого он говорил: «Ты собираешь вещи…» — и поднимал неподъемные чемоданы, с бумагами только. А Женщина говорила: «Ты свалишься на лестнице с этим чемоданом. Ты такой тоненький». Но Критик говорил, что он сильный, что он ездит «на картошку» от института, где он был доцентом. Она все складывала в чемоданы, а он тоскливо смотрел:
— Грустно, конечно, я понимаю. И жалко все… Крокодильчики… Медвежонок. Сколько ему лет?.. Он лысенький уже… Гитлер! — засмеялся Критик, потому что книжка Гитлера лежала наверху, рядом с медвежонком.
Женщина договорилась, что отвезет вещи к другу, пожилому человеку. Переводчику. Вещи, не нужные сразу. Потому что Критик сказал: «Ты разве сможешь здесь остаться?» И она сказала, что нет, не сможет. А теперь получалось, что сможет. «Я не могу убежать. Приедет человек из Америки, а я убежала. Как вор. Наделала гадостей и свалила». А Критик пропел, проговорил: «А у них была страсть… А у них была страсть… А у них была страсть…» Женщина придумала эту песню. «Это для нас была страсть, а для него — грязная связь», — сказала она, затягиваясь джоинтом.
Пропел мелодию телефон — это было современным изобретением и называлось прогрессом. Теперь у всех телефоны переливчато пели — было слышно из окон и за худыми стенами современных прогрессивных зданий. Это звонил художник.
— Слушайте, никуда не уходите. Сидите тихо. Ничего не говорите. Куда вы пойдете, сумасшедшая. Вы должны остаться с Писателем.
— Мне стыдно.
— Э, дорогуша, ебаться вам было не стыдно? Он молодой парень, забудете его через месяц. У вас с Писателем семья. Слушайте, я вас видел полтора месяца назад и кайфовал, как замечательно, подумал. Им теперь надо заделать бэбэшку и всё, класс.
— Но что-то произошло…
— Слушайте, я как будто вас уговариваю. Делайте что хотите, в конце концов все будет, как хочет женщина… Этот тип у вас? Дайте мне его…
И Женщина передала трубку «типу».
Она принесла из кухни пиво и стаканы. Пиво купил Критик. Рано утром. Он был такой хороший, этот Критик. Ему можно было утром сказать: «Машенька, сходи за пивом и сигаретами, пожалуйста», и он тихо говорил: «Да, сейчас я пойду и куплю маленькие зеленые бутылочки, только поцелую тебя…» И шел. Быстро-быстро возвращался и не дышал тяжело. Потому что он не курил и потому что ему было двадцать четыре года. Он только начинал жить, а до этого все время учился, учился и учился, читал, читал и читал, смотрел бесконечно фильмы и опять читал.
Художник сказал: «Вы сумасшедшая, он же вундеркинд!», когда она пожаловалась, что он что-то не мог сделать, что он ни хуя вообще-то не умеет делать в жизни, даже полотенцем вытираться! Но Критик сказал, что он просто хорошо воспитан и не может хватать какое угодно полотенце, поэтому и стоит мокрый. А вообще-то он, наверное, мог, раз приехал в Париж в двадцать четыре года. То есть двадцать четыре года ему в Париже исполнилось. И Женщина тоже приехала в Париж в двадцать четыре, а сейчас ей было тридцать два. И Критик сказал, чтобы она не говорила пошлостей, — она сказала, что будет старой. «Это не пошлость, Машенька, а жизнь такая».
— Ну и хуй с ней, — сказал Критик.
Она влюбилась в него. Потому что он читал ей Киплинга наизусть, как включенный аппарат, резко и ритмично («День — ночь — день — ночь мы идем по Африке. День — ночь — день — ночь все по той же Африке…»), и про двадцать пять лошадок; про «Рабочего» Гумилева и про женщину, таящую злое торжество… и кучу всего другого, что она только хотела, все читал на память. И ему можно было читать все что угодно. Не было стыдно. И с ним можно было напиться — он их (себя и ее) пьяных доводил до дома. И Женщина еще испытывала его «на вшивость» — притворялась, что падает в обморок. Не очень пьяная была, поэтому разыгрывала. И он, поддерживая игру, не показывал, что видит ее притворство. Так ей хотелось, и он был согласен играть в ее игру. Она падала на капоты машин, и он ее поднимал. Или она ползла спиной по стене, вниз. И он ее поднимал. Или он ложился рядом на капот и они немного лежали и шли потом дальше.
С ним было легко и все можно. Всевозможность такая детская была с ним. И хотелось кричать: «Я все могу! Мне все можно!» И она распевала песни и выкрикивала лозунги. Но не грубо. Ей совсем не хотелось грубости. С Критиком не хотелось быть грубой и что-то выяснять. Потому что нечего еще было, видимо.
Критик опять звонил кому-то — «пьви же парлё а мадам…» Он все время звонил каким-то «мадам». Ей это очень не нравилось. Какие-то дамы что-то ему обещали — книгу издать, лекцию устроить, просмотр слайдов организовать, статью опубликовать. И все дамы. А когда это были «мусье», тогда они хотели выебать Критика. Потому что он был похож на совращенного ангела. Так сказал один тип на его лекции на русском языке. А Женщина тогда уже была с Критиком.
— Я чувствую, что серьезно влюбился, — сказал Критик, сидя на диване.
А Женщина сидела на постели. На красном покрывале. И ноги были на аппликации серпа и молота.
— Ох, вы такой пунктуальный! — сказала Женщина, открывая дверь.
По радиостанции «Франс Интер» как раз прозвучали сигналы пяти часов. Критик не сказал, что ходил вокруг дома полчаса. Женщина пригласила его пройти, но он захотел раздеться. Как принято в хороших домах: снять верхнюю одежду в прихожей. Но у Женщины была плохая прихожая: очень узкая. Приходилось стоять очень близко друг к другу. Женщина терпеть не могла стоять так близко к кому-нибудь. Если только не любимый.
— Вы знаете, я не пью, — ответила Женщина на предложение Критика распить бутылку вина. — Если хотите… можем открыть для вас.
Но Критик сказал, что понесет бутылку дальше, и согласился пить кофе.
Женщина в бархатном пиджаке, на лайкро-опаковых ногах из-под пиджака, ходила из кухни в комнату, из комнаты в кухню, наклоняясь и ставя перед Критиком на табурет вместо стола поднос с чашками, сахарницу и кофейник. Она ходила туда и обратно, мелькая лайкро-опаковыми ногами под переливающимся разноцветными полосками-нитями пиджаком. И Критик сидел, положа руки на крепко сжатые колени. У него были узкие ладони-каноэ и кофейно-горчичная рубашка с большим для его шеи воротом. И в голову ему лезли позорные мысли-образы — как мыльные пузыри, возникающие и лопающиеся.
