Эрвин Штриттматтер - Чудодей
— Отстань от меня, ведьма пеленочная!
Повитуха весело полоскала руки в горячей воде.
— На десять фунтов парень, Густав.
Густав провел щербатым гребнем по своим стриженым волосам.
— Признайся все-таки, тебя кормят бедняки?
Повитуха вытирала руки. Лицо у нее было, как у барышника после выгодной сделки. Все люди благодарят господа, когда тот им дарует здоровых детей.
Руки у Густава дрожали, и пробор, который он прокладывал в куцых прядях волос над самым лбом, получился перекошенным. Лицо повитухи побагровело.
— Нет! — Она порывисто швырнула свои инструменты в сумку.
— Что ж, значит, другие лучше платят, а?
— Не знаю никаких других. Заткнись!
— А я говорю про тех, кто посылает за тобой на втором месяце.
На переносице повитухи набухла яростная складка. Густав от волнения стал расчесывать свою бороденку.
— Признайся, ведь ты вытаскиваешь из бабьих телес, и живых детей и готовых ангелочков в любое время, лишь бы тебе заплатили, даже если им еще не пора на свет.
Повитуха закатала рукава.
— Это еще что значит?
— Где полон карман, там не нужно ума. А вот беднякам нужно быть умными, чтобы вырастить из своих сосунков настоящих людей.
Повитуха схватила Густава. Густав схватил повитуху. Они мяли друг друга, пока у нее на кофте не отлетели все пуговицы. Пухлые груди всеобщей матери, как опара, вывалились из сорочки.
— Меня этим не испугаешь, — закричал Густав и схватил повитуху за упругие бедра. А она, посинев от ярости, вцепилась Густаву в старательно расчесанные волосы. Кряхтя, они безмолвно боролись. С грохотом опрокинулось ведро. Холодная вода плеснула на круглые икры повитухи. Она завизжала.
— Благодари бога, что моя работа не позволяет мне отпускать ногти!
Дверь из спальни внезапно распахнулась. Возле дерущихся появилась Лена, дрожащая, бледная, как полотно. Густав и повитуха разлетелись в разные стороны, как боевые петухи. Растерзанная повитуха вспомнила о своих обязанностях.
— Сейчас же в постель, Лена, ложись сейчас же. А с этим я управлюсь, я его насмерть забью.
Лена не плакала. У нее уже не было слез. Она заломила руки, и искусанные бескровные губы задрожали. Густав успел подхватить ее, когда она падала.
Нахохлившийся муж сидел на постели роженицы.
— Что ж, значит, и правду сказать нельзя?
— Не всегда.
— Вернее, всегда нельзя.
— Чтоб выросла правда, нужно возделать почву.
— А эта премудрость у тебя откуда, жена?
— Из книги.
— В книгах жизнь гладенькая. — Густав поглаживал руку жены. На большом пальце у него была мозоль, твердая, словно костяная. Натерло стеклодувной трубкой на фабрике. — Как же нам теперь быть с крестинами?
Лена закрыла глаза. В ее обескровленном теле звучала музыка, слышная только ей. Густав сидел нахохлившись на полосатом одеяле, неподвижный, как чурбан, и думал. Но молча он не мог думать.
— Крестины, крестины… И зачем только человеку креститься, а? Чтоб другие по этому случаю нажирались? Я вот знал одного — его никакой поп не кропил святой водицей. А в жизни ему доставалось никак не больше лиха, чем нашему брату крещеному. Мы с ним вместе работали на фабрике. Он приехал из Польши или еще откуда-то. Его просто забыли окрестить. А между тем у него был даже особый дар от бога — он жрал стекло. Стоило ему только выпить, и он шутя наедался. На закуску сжует рюмку, а вместо жаркого — пивную кружку. А зеваки любуются и угощают его, ставят и выпивку и закуску. Так он не раз экономил свои денежки.
Лена опомнилась. Она смотрела на мужа, вероятно, так же, как все матери во всем мире смотрят после родов на своих мужей. Он был волшебником, он был тем ветром, который врывается в листву цветущей вишни и прижимает покрытых пыльцою пчел к разверстым цветам. Ветер великих перемен.
Густав продолжал свое:
— Есть ведь целые народы, у которых не крестят. И расходов на крестины у них нет.
Лена попыталась приподняться.
— А мы возьмем богатых крестных!
— Только бы удалось!
Густав вышел из дому и засвистал: «Юлий все деньги просадил…» Из кустов дикой сирени выпорхнули ребятишки. А он взял тележку и потащился к картофельному полю. Ему предстояло добрых две недели, кроме своей работы, управляться еще и за жену.
Повивальная бабка больше не приходила. Деньги для нее забрал посыльный из общинного правления.
2
Станислауса наделяют именем пожирателя стекла. Пастор заботится о его душе и повергает в ужас его мать Лену.
Бюднеры обсуждали, как назвать нового сына. Густав перебирал своих сыновей. Загнул большой палец — Эрих, указательный — Пауль, средний — Артур, а безымянный с мизинцем — Вилли и Герберт.
— Теперь нам нужен Станислаус, — сказал он.
— А я бы хотела Бодо, — сказала Лена.
— Бодо? Это большого пса, пожалуй, можно было бы назвать Бодо, — Густав покачивал на коленях четырехлетнего Герберта.
— Станислаусом никого не зовут. Нам нужен Гюнтер. У всех людей уже есть Гюнтеры, — сказала Эльзбет, самая старшая, и упрямо подбоченилась.
Густав вскочил, спустил малыша на пол и стал расхаживать по кухне, тряся подтяжками, болтавшимися сзади.
— Это твой ребенок, что ли? Тебе самой-то сколько лет?
— Тринадцать.
— То-то же. А Станислаусом звали пожирателя стекла.
Лена опять попыталась предложить Бодо:
— Так звали скрипача-виртуоза.
— Где ты его видела?
— В той книге, что мне дала жена управляющего. Стоило Бодо три раза провести смычком по струнам, и все женщины пускались в пляс.
Густав наступил на подтяжки.
— А мужчины что же?
— Мужчины его ненавидели.
— Вот видишь. Нет, Бодо не годится. Этого парня будут звать только Станислаусом, тут уж я не уступлю ни на грош.
Эльзбет угрюмо забилась в угол за печью.
— Его будут дразнить страусом. Вот увидишь, ему будут кричать: «Станислаус — глупый страус!»
Густав пристально посмотрел на муху, сидевшую на стене, и сказал:
— Будут, но только до тех пор, пока он не начнет жрать стекло.
Чиновник магистрата поднял очки на лоб. Толстая синеватая складка мешала им теперь сползать обратно.
— Станислаус? А не звучит ли это немножко на польский лад?
Бюднер замахал рукой, сжимавшей шапку.
— Станислаус значится в календаре!
— А не подошло бы пареньку имя Вильгельм? Давно уже не было в записях ни одного Вильгельма. — Чиновник принялся чистить перо о пресс-папье.
Густав разозлился. Все будто сговорились против его Станислауса.
— Вильгельмом может любой болван назваться. А мой сын — Станислаус. Ведь не ты же его делал!
Чиновник потер жирную мочку уха.
— А уж не социал-демократ ли ты, Бюднер?
— Отвяжись от меня со своими социал-демократами. Я сам по себе, а Станислаус будет Станислаусом и будет жрать стекло.
— А ты разве не знаешь, кого зовут Вильгельмом?
— Этого имени нет в календаре.
Чиновник с отвращением записал в книгу: «…ребенок, нареченный Станислаусом».
Густав, прощаясь, поклонился. Чиновник не ответил.
Крестины пришлось отложить. Ничего не поделаешь, семейный бюджет!
Прошло уже с полмесяца, и вот в двери бюднеровского дома тихо и благостно постучал пастор. Густав как раз собирался бриться и сидел перед исцарапанным зеркалом с одной намыленной щекой. Пастор вошел в кухню, громко топая начищенными до блеска кожаными штиблетами. Лена выронила эмалированную детскую кружечку с портретом кайзера Вильгельма. Кусочек эмали откололся. У кайзера не стало торчащих кверху усов, но зато зияла огромная пасть. Пастор расстегнул на груди свой длинный черный сюртук. Он просунул толстый указательный палец за белый крахмальный воротничок и таким образом пропустил к тяжело дышащей груди струйку воздуха. Над белым воротничком торчала багровая голова — кочан красной капусты, а на нем — черная шляпа. Посланец неба плюхнулся на кухонную табуретку, едва не угодив святым седалищем в таз. «Ми…мир вам и божье благословение да пребудет с вами…»
Густав провел ладонью по намыленной щеке и смахнул пену за окно. Лена сняла фартук, вывернула его наизнанку и опять подвязала.
— Это ты та самая Лена, что была швеей в замке?
— Та самая, господин пастор.
— Давно мы с тобой не виделись, дитя мое!
— Да ведь все в хлопотах. Семеро детей, господин пастор.
— Господь благосклонен к вам. Семеро детей, говоришь ты, овечка моя, Лена? И всех их я окрестил. Или, может, кто другой перехватил у меня одно дитя? Мне так мнится, что я крестил у тебя шестерых, шестерых и никак не более.
— Прошу прощения, господин пастор, седьмой у нас еще свеженький.
