Николай Нароков - Могу!
— Никак это не возможно! С работы уволят!
И, кажется, на самом деле думал, что за бороду его могут уволить с работы.
В городе он поселился года четыре назад. И случилось так, что он почти сразу, по первому же знакомству, вошел в семью Потоковых, как-то удивительно просто и дружески став близким и Юлии Сергеевне, и Георгию Васильевичу. В их доме он бывал часто, вел себя без церемонии, а когда уходил, то долго топтался на месте, и всегда было видно, что уходить ему не хочется. Георгий Васильевич, посоветовавшись с Юлией Сергеевной, как-то предложил ему переехать к ним и жить вместе, но он, даже не подумав, замахал руками и отказался:
— Терпеть меня 24 часа в сутки — это, знаете ли, подвиг! Шуму от меня больно уж много!
В Америку он приехал из Германии и был советским: бежал из СССР во время войны.
— Отчего я бежал? — пояснял он. — А потому, что там дышать нечем. Понимаете? Воздуха там нет! Марксизм есть, коммунистическая партия есть, а воздуха нет. И не может быть! Какой же там воздух может быть, если в тамошней атмосфере весь кислород ленинизмом заменен?
Сейчас он сидел на патио в плетеном кресле, уставясь глазами в одну точку и сдвинув брови: важная мысль (а он каждую свою мысль считал важной) пришла ему в голову, и он сразу заинтересовался ею.
— Вы о судьбах человечества задумались? — шутливо спросила его Юлия Сергеевна. — Или о том, что забыли купить себе шнурки для ботинок?
— Нет-с, я не о шнурках!
— Так о чем же?
— А вот об этом самом: о разных вкусах! Знаете, как в таких случаях говорят: «Кто любит попадью, а кто свиной хрящик!» И это, если вдуматься, уди-ви-тельно! Колоссально удивительно!
— У вас все «колоссально» или «грандиозно»!.. Что вы нашли удивительное? То, что у разных людей вкусы разные?
— Нет-с, не это! Разные вкусы, это штука естественная и понятная. А вот то, что мы наше чувство к попадье и к свиному хрящику определяем одним и тем же словом «любит», это и неестественно, и непонятно.
— Почему же? — поднял голову Виктор.
— А как же это возможно две такие необъединимые вещи, как наше отношение к попадье и свиному хрящику, объединять одним словом — «любит»? А вот мы объединяем их!
— Вас это беспокоит? Удручает?
— Не беспокоит и не удручает, а огорчает. Уж больно беден наш человеческий язык, самых нужных слов в нем нет!
— «Беден и ничтожен нищий наш язык!» — вставил Виктор строчку стиха: он любил к каждому случаю найти подходящий стишок, и их у него был большой запас в памяти.
— Да! — заерзал Табурин в кресле. — «Беден и ничтожен нищий наш язык!» А из-за этого большая ерунда у нас получается. Колоссальная ерунда! Из-за этого мы и сами себя не понимаем, и других не понимаем.
— Свиного хрящика не понимаем? — пошутила Юлия Сергеевна.
— Нет-с, не свиного хрящика! — выпрямляясь и делая страшные глаза, взревел Табурин. — Не в хрящике и дело, а в том, что мы всюду наше «люблю» тычем! На каждом шагу у нас это «люблю» выскакивает! «Ромео любит Джульетту», «мать любит ребенка», «собака любит хозяина», я люблю холодное пиво, а вот Юлия Сергеевна любит валяться на диване и ничего не делать… Да ведь это же совсем разные чувства, ничего общего между ними нет, а мы их всех под одну категорию подводим: «люблю», «любишь», «любит»… Что вы так смотрите на меня, словно я вам Америку открываю? — окрысился он, притворяясь сердитым, хотя никто не смотрел на него как-то особенно. — Нечего смотреть, Америка давным-давно открыта! И все мы отлично знаем, что любви бывают разные, а почему мы их в один чемодан пакуем, этого я не знаю!
— И вот это-то вас и огорчает? — с любопытством спросила Юлия Сергеевна.
— Огорчает? Нет, более того: потрясает! — закрутил головой Табурин. — Ведь из-за того, что мы разные чувства называем одним и тем же словом, мы невольно начинаем думать, будто и чувства эти одни и те же. Да-с! Слово нас околдовывает и обманывает. Если слово одно и то же, то, стало быть, и чувства одни и те же! Разве не так?
— Неужели? — улыбнулся Виктор. — Неужели мы так думаем? Уверяю вас, что совсем не так! Я вот, например, люблю клубнику, но, право же, я совсем не думаю, будто эта моя любовь к клубнике та же самая, что и… что и…
Он, кажется, не нашел подходящего примера-сравнения, а поэтому слегка замялся. Но тут случилось так, что он нечаянно глянул на Юлию Сергеевну, а та глянула на него. И оба тотчас же с подчеркнутой поспешностью отвели глаза, словно бы испугались чего-то или словно бы их поймали на чем-то. Но Табурин очень простодушно ничего не заметил, а вцепился в свою мысль. И, конечно, сделал то грозное лицо, какое он всегда делал, когда с ним не соглашались или спорили.
— Хор-рошо! — сказал он таким тоном, как будто приготовил несокрушимое доказательство и сейчас свирепо обрушится им. — Хорошо! Предположим, что вы правы и что мы, действительно, всякий раз понимаем разницу между разными любвями. Но ведь если оно так, если мы понимаем, то…
— А разве так трудно понимать эту разницу? — пожала плечами Юлия Сергеевна. — Любовь матери к ребенку — одно, а любовь той же матери к музыке — совсем другое. И это всем всегда ясно.
— Всем? Всегда? — насторожился Табурин, готовый вцепиться.
— Я думаю, что всем и всегда.
— А вот же не всем и совсем не всегда! — пришел в раж и хлопнул себя по колену Табурин. — Вот возьмите-ка к примеру такой случай: муж и жена. Еще не старые, но уже не молодые. Примерно лет 8-10 назад они соединились. Было когда-то у них такое время, когда они были влюблены друг в друга, смотрели посоловевшими глазами, трепетали, искали встреч, взглядов и все такое прочее… Вы понимаете? Вы понимаете, о чем я говорю? — грозно набросился он.
Виктор весело расхохотался.
— Да неужели вы думаете, будто мы такие глупые, что не понимаем самых простых вещей? Отлично понимаем! Валяйте дальше!
И он опять посмотрел на Юлию Сергеевну. Та тоже посмотрела на него и улыбнулась так, как будто улыбнулась не Виктору, а словам Табурина. Но тотчас же отвела глаза. «И совсем мне не надо было улыбаться!» — с легкой досадой подумала она.
— Полагаю, что понимаете! — никак не мог оторваться от своей мысли Табурин. — Но штука-то вот в чем… Прошло лет 8-10, и прежняя любовь у этих двух супругов изменилась. Не ушла, не исчезла, а изменилась! — строго посмотрел он, боясь, что его неправильно поймут. — Раньше была одна любовь, а потом стала совсем другая. Тоже хорошая, тоже глубокая, тоже искренняя и полноценная!.. Колоссально полноценная, но… другая! Они, представьте себе, душевно ценят друг друга, уважают друг друга, сердцем болеют друг за друга и все такое прочее. Не только «две плоти во едину», но и два сердца в одном, две души в одной. Так привязаны один к другому, что умри один, другой, чего доброго, не переживет. Грандиозно не переживет! Но…
Он выдержал эффектную паузу, которую часто выдерживал после своих многозначительных «но», и даже подчеркнул ее поднятым вверх пальцем.
— Но представьте вы себе, — медленно и раздельно, словно втолковывая каждое слово, продолжал он, — что вот этот ценящий жену и привязанный к жене муж встретил другую женщину, которая, как это говорится, зажгла его сердце безумным пламенем. Ясно вам? Так зажгла, что одно только прикосновение к складке платья этой женщины заставляет его содрогаться!
— Содрогаться? — рассмеялась Юлия Сергеевна. — Ужасно вы любите пышные слова, Борис Михайлович!
— Ну, не содрогаться, а… Как это сказать? Да вы прекрасно понимаете, не притворяйтесь и не придирайтесь!
— Я понимаю, конечно, но к чему вы клоните?
— К важному! К грандиозно важному, к необъятно важному! — опять взъерепенился Табурин, и волосы сами собой взвихрились у него на голове. — Как вы думаете? — с сильным напором спросил он. — Изменил этот муж своей жене, если воспылал к другой женщине? Изменил он ей этим, я вас спрашиваю?
Юлия Сергеевна посмотрела на него и ответила таким тоном, что нельзя было понять: говорит она то, что воистину думает, или прячется за готовый шаблон?
— Ну, конечно же! Конечно, изменил!
— А вот и нет! — замахал на нее руками Табурин и даже вскочил с места. — Ничуть не изменил! И не изменил он оттого, что его любовь к жене… Поймите вы это, вдумайтесь вы в это. Ведь его любовь к жене осталась в нем, ведь он жену по-прежнему любит так, как и любил!.. А новая его любовь совсем другая, ничего общего с любовью к жене не имеющая! Понимаете? Две совсем разные любви! Измена, говорите вы? Да какая же тут может быть измена, если ничто не изменилось? Вот если бы этот муж, полюбив другую женщину, разлюбил свою жену, стал тяготиться ею и все в этом роде, тогда вы были бы правы: это — измена! А в данном случае… Почему же в данном случае — измена? В чем тут измена? Ведь старое чувство к жене не ушло и не изменилось в этом человеке, а только добавилось к нему новое, но совсем другое чувство! Ну, а если бы, — угрожающе выпрямился Табурин, — если бы, предположим, он полюбил бы рыбу ловить или классическую музыку слушать, так вы тоже сказали бы, что он изменил жене? Как же, помилуйте! К прежней любви к жене прибавилась любовь к рыбной ловле! Это же — измена, самая настоящая измена! Эх вы!..
