Владимир Рыбаков - Тиски
После всего рассказанного, не то удивительно, что люди сходят с ума или уходят в тайгу на бронетранспортере или стреляются старым армейским способом — дуло засунув в рот — или открывают огонь по своим. Не то удивительно, что наш доблестный защитник вдруг испытывает безотчетный позыв — стрелять в женщину, которую любил, которая от него родит ребенка и которой сам же он помогает бежать за границу. Удивительно другое: по-видимому, так велик в человеке запас изначального добра, что и при этом, недостойном его, собачьем существовании эти люди все же остаются людьми. Хоть изредка, но они отваживаются на робкий протест, пусть почти никогда не достигающий цели, и даже на протест опаснейший в армии — коллективный. Несмотря на все усилия разобщить их, ибо знает начальство, что «над воинским подразделением можно властвовать, пока солдаты духовно разобщены», — они все же связаны друг с другом некоей примитивной солидарностью, годной не только на то, чтоб передать арестованному на «губу» курево или сахар, но и выступить за безвинно обвиняемого открыто, на собрании. Те же самые солдаты, смачные похабники, любители скабрезных анекдотов, неожиданно тепло и с мужским целомудрием относятся к любви своего товарища к вдове офицера — поди ж ты, гарнизонные «Ромео и Джульетта» с счастливым концом! Один из «сквозных» героев, Малашин, излюбленный автором персонаж, не думая и двух минут, усыновляет чужого изголодавшегося ребенка, а заодно и берет в жены его пьющую мать — «подарил жизнь двум людям». Не всем им, подобно капитану Шаповаленко, «страшно понимать», иные так очень силятся понять и достаточно открыто выражают «глубокое, всеобщее недовольство» жизнью. О бунтарях — том же Малашине или «Русаке» Андропове — автор повествует с особенным удовольствием и как бы с удивлением. Не сочтем случайностью, что именно для этих его героев так тщательно вытравляемые крест и молитва и само понятие «Бог» суть именно понятия, а не знаки преходящей моды. По-видимому, на этих людях покоятся надежды автора на наше освобождение и выздоровление. Не станем спорить, насколько эти надежды основательны, но можно согласиться, что зло, учиняемое сейчас над этими людьми, не пройдет даром, не рассеется бесследно в народной памяти. Особенно, если тому поспособствует наша литература.
Далекая финская война, такая короткая по теперешним меркам, как бы и не война, а, если последовать газетным штампам — «кампания с белофиннами», — однако ж, не стерлась, не перекрылась войной куда более кровопролитной и трупообильной, да наконец и справедливой; многие годы спустя не простил ее, не мог простить и забыть Александр Твардовский, отождествляя себя, как истинный поэт, с безвинно и бессмысленно загубленным солдатом:
…как будто, мертвый, одинокий,как будто это я лежу,примерзший, маленький, убитыйна той воине незнаменитойзабытый, маленький, лежу.
Можно лишь удивляться, как из-под пресса еще сталинской цензуры сумел поэт дать той воине, или «кампании», ее настоящее название — не слышится ли нам явственно за словом «незнаменитая» другое слово — «бесславная»?
Такой же, только много хуже, останется в нашей памяти и война афганская. И когда эта позорная страница нашей истории будет перевернута, в обвинительное заключение, в воздаяние по делам их всем ненасытным «ястребам» вкупе с воркующими «голубями», средь многих свидетельств ляжет и эта книга, которую читателю предстоит прочесть.
Георгий Владимов
Повестка в армию
Сергею Сергеевичу Сажину повестку принесла дворничиха в пять с половиной утра, дверь отворила мать и расписалась где следует. Увидев в спокойных руках матери красноватую бумажку, Сергей вздрогнул. Остатки сна исчезли, как-будто его и не было. Попытался вновь уснуть, но не получилось. Мысли вертелись, как в калейдоскопе. И все вокруг детства. Старые огромные пилотки на маленькой голове, двор, деревянные автоматы и рты, орущие «тра-та-та», «гад, я тебя убил», «врешь, промазал», И позже мечта стать летчиком, моряком, космонавтом. И как эти мечтания незаметно растворились во взрослеющей жизни.
Одеваясь, Сергей почувствовал во рту горечь. Он тогда еще и не подозревал, что ближайшие его годы будут наполнены желанием спать, а этот неожиданный привкус во рту станет обычным до незаметности.
Пощупав повестку, испробовав ее на крепость, Сажин заставил себя подумать: «Ну, пришло — подумаешь. К каждому приходит». Но тут довольно-таки подло вынырнула сама собой иная мысль: Васька Румянцев? Я хоть по конкурсу не прошел, а он вообще провалился на первом экзамене. И Ваську не берут. У него пахан в Горкоме работает, шишка не на пустом месте. Меня берут, а его, Ваську — нет, его, здоровяка (молотом занимается), комиссовали. И он на следующий год в университет пролезет.
На самом деле Румянцев мог вполне законно провалиться и в следующем году, но Сажину было отрадно думать, что он непременно пройдет по конкурсу. Почему? Он не задавал себе этого вопроса. Было приятно и злорадно — и все.
До ухода на сборный пункт оставалось еще две недели. За завтраком мать как-то по особому смотрела на сына. Спросив его, пойдет ли он на завод, она вдруг обняла его голову, и, отпустив, быстро отвернулась. Но сын не думал о боли и тоске матери. Прихлебывая чай, он вдруг поймал себя на мысли, что забыл о заводе. Завод для него как бы уже ушел в прошлое.
Цех встретил Сажина привычным шумом. Сергею казалось странным, что ему теперь не нужно будет торопиться к станку, а в перерыв — бежать в столовку занимать очередь. Начальник цеха, внимательно разглядев повестку, значительно произнес: «Так. Служить в рядах наших вооруженных сил — почетный долг каждого гражданина. Идите „расформляйтесь“. Завкадрами опять будет горланить о текучести кадров».
Только тут Сажин почувствовал, что стоит на пороге неизвестного ему мира… Армия, вооруженные силы, войско, как еще говорят старые люди. Жажда необыкновенности вдруг заиграла в Сажине. Но вместе с тем он увидел то, чего давеча не заметил: тоскливые глаза матери. Уверив себя, что скажет ей вечером много добрых слов, Сергей начал носиться по заводу с обходным листом. Ему везло: к концу рабочего дня обходной лист был готов, даже библиотекарша оказалась на месте. Подождав ребят из цеха, пошел с ними в закусочную. Все смеялись, кроме Сажина, все вспоминали разные разности, кроме него — Сажина. Сажин только бодрился. Ребята хлебнув ерша, снисходительно говорили: «Ничего, после второго года растолстеешь. А ты полы умеешь ночью драить? Помни, в армии закон: не умеешь — научат, не хочешь — заставят. И учти, не перечь старикам, скажет тебе старик почистить ему сапоги — делай». А Сажин все бодрился: «Почем вы знаете, я может сам хочу служить, может совесть мне велит. А тому самому старику я в морду дам!». Каждое его слово вызывало хохот. Один сказал Сажину на прощанье: «Забудь о красивых словах. Армия — это вся гадость гражданки в квадрате». Сергей сказал: «А дружба?». Парень ответил, что, вообще-то, ее там нет, но когда она все-таки есть, она — сильна. И добавил: «После поймешь. Все почувствуешь. На своем горбу».
В тот вечер Сажин пришел домой злой и пьяный. Его мутило от водки и мыслей сегодняшнего дня. Ночью ему снились кошмары.
В общем, призывнику положено пить, много, долго и упорно. Почему? Обычай? Страшно? Жалко чего-то? Опять вопросы! Пьешь — и все. Время летело. Утром головная боль, похмелка. Приходили знакомые ребята, уже отслужившие. Выпив, начинали дружески издеваться над Сажиным. Приходили и девушки. Сергею казалось, что он любит их всех, искренно и пылко. Одной он сказал: «Поженимся», и получил ответ: «Когда вернешься из армии».
На душе постепенно становилось все пасмурнее. Сергей словно повис между двумя мирами. От мира, в котором пребывает гражданская жизнь, он как бы уже отошел, а к новому миру — миру армейской жизни еще не пришел. Даже к матери чувствовал легчайшее отчуждение… Он так и не сказал ей ласковых слов. Возможно, Сергей хотел бы остаться на гражданке, но он как бы уже перестал быть ее действующим лицом. Мелкие несправедливости, с которыми он сталкивался на работе, после работы теперь еще острее, чем раньше кололи его самолюбие. Ему было почти от всего горько.
Мир военной службы был от Сергея, в сущности, еще где-то за пределами постижимого. Ему хотелось, чего таить, подержать в руках автомат, пострелять. Было любопытство. Но оптимизма не было — скорее он походил на человека, ожидающего подвоха, обмана.
В последний вечер друзья и приглашенные девушки, как и часто это бывало, пили, ели и танцевали. А Сажин пребывал в каком-то странном состоянии. Окруженный со всех сторон людьми, чувствовал страшное одиночество, и никак не мог напиться. Когда все ушли, он еще долго сидел за грязным после попойки столом, и глядел в одну точку.
