Владимир Рыбаков - Тиски
Слушая, Дадлину захотелось еще раз увидеть мать, такую еще молодую и красивую. Она была директором кинотеатра «Октябрь», и ему в детстве казалось, нет лучшей профессии — он проходил и дружков проводил, даже на «до восемнадцати». Когда Дадлин уходил на сборный пункт, мать обняла: «В армии из тебя сделают человека. Не беспокойся, твоя комната будет ждать тебя». А отец не оторвался от новой семьи, чтобы прийти попрощаться. Или забыл. Он любил забывать: «Твоя мать все помнит, потому мы и развелись. А я ничего не помню, потому улыбаюсь и на рыбалку хожу. И ты многого не запоминай, если нормально жить хочешь».
«Знаешь, я больше на мать похож, что решу — то и сделаю. А ты хотел бы увидеть мать еще раз?»
Нахоров хохотнул, ушел в прошлое, заговорил чужим для Дадлина языком: «Старуху? Да, чтобы плюнуть ей в глаза напоследок. Я ей говорил: „Заплати две тысячи военкому, как он просит. Его дочь, шалава, через отца торгует вольными. Дай, что тебе стоит, а на следующий год, вот те крест, на какой хочешь факультет поступлю. Смотри, пошлют меня в Афганистан, убьют там, на твоей совести будет“. А она свое: „Пойдешь служить. Там из тебя человека сделают. Не будешь в Афганистане, в Новосибирск тебя пошлют, я узнала. Не дам две тысячи“. Она продавщицей в обувном работает. Видишь сам, не послали меня в Афганистан, видишь, сделали из меня человека, видишь, не стал я шаровым. Что я бы хотел? Чтоб прислали ей мою голову».
Дадлин сказал сурово: «Нельзя так про мать говорить. Жаль, не прибил я тебя». «Может, и жаль. И еще говорила она, что в армии мне Бога из башки выбьют. А ты врешь, не жалеешь ты… Ты знаешь, что мы кореша. Да, нету, все, кончилась ханка. Что я без ханки делать буду?»
Дадлин ловил заметавшуюся в нем мысль. Поймал, когда в дом проникли отблески недалеких фар. «Ханка, говоришь. И шприц, машина, значит, у тебя есть? Помню один фильм… введи мне воздух в вену, не хочу, чтоб свои кончили. Давай!» Нахоров подошел, хлопнул, как это делают в закусочной, друга по спине: «А я? Одного хочешь меня оставить? Не выйдет».
Дадлину показалось, уходит из него разум. Мозг словно сжался в пустеющий комочек, тело, лишившись на мгновение воли хозяина, затряслось от страха. Захотелось сесть за стол деда в деревне и съесть шашлык, захотелось к маме и пойти бесплатно в кино. Когда вернулись разум и воля, захотелось ничего не хотеть. «После сам себе сделаешь, ты же специалист». Польщенный Нахоров с самодовольством ответил: «А как же. Давай лапу».
Проникший в кисть воздух прокатился по ней раскаленным железом, каждый его бугорок под кожей разнесся ослепляющей белой болью. Дадлин захрипел: «Куда колешь, падла? Куда колешь?» «Да так приход лучше. Да и, думаешь, легко в этой темноте в вену попасть?» Хихиканье свое Дадлин услышал с тревогой и, чтобы избавиться от новой волны сумасшествия, ударился сильно головой о стену: «Не опиум же, не ханку свою ты мне суешь, а — смерть. Понял?» Нахоров с четверенек плюхнулся на пол, подполз рывком к стене, сел рядом с Дадлиным, сказал по-детски жалобно: «Устал я. Знаешь, уйдем лучше на Запад. Там есть группа „Чикаго“, такую музыку дает, закачаешься. Дойдем до Пакистана, там же капитализм, достанем билеты до Филадельфии или Парижа. Только я не дойду, сил нет. Знаешь, я выйду к нашим, пока со мной возиться будут, ты уйдешь. Да, так и сделаем, а?»
«Как все нелепо, как нелепо. Ну, куда я теперь от себя денусь? Сволочь я, сволочь. Гнида. Мразь».
Дадлин обнял Нахорова: «Ладно, в Филадельфию, так в Филадельфию. Звучит хорошо. Ладно. Пошли».
В шуме моторов прожекторы и фары скользили по стенам кишлака, с трудом пробивали ночь. Они не щупали и не искали, а только слепо подчинялись равнодушной работе людей. Дадлин и Нахоров прошли в пяти метрах от БРДМ, мимо спящих сидя каких-то ребят. Они шли не таясь, лунатиками. Дома сменялись проулками, высокими глиняными заборами. На полпути Нахоров обессилел. Дадлин перекинул его через плечо и пошел дальше — его армия заглушала его шаги, освещала ему путь.
Выйдя из кишлака, Дадлин поудобнее устроил друга у себя на спине и пошел по направлению к Пакистану.
