Ян Отченашек - Ромео, Джульетта и тьма

Протекторат — мерзость, школа — мерзость. Что делать? Научиться жить на крохотном просторчике согнувшись; жить этим нудным, как жеваная резина, «временно»; мучиться чепухой, развлекаться чепухой, ведь стенку лбом… и так далее! А девушки — робкие, мимолетные встречи на Петршине, которые кончаются неуклюжим поцелуем у запертого парадного. И все! Иногда он говорил себе: это неправильно! В твоей стране немцы. Они бросают людей в тюрьмы, убивают… Но что ты можешь сделать, если старшие так безнадежно изуродовали этот мир? Ты попал в него не по своей вине. Ты выбрал бы для себя иной мир, но тебя никто не спрашивал. Итак, все «временно»! Все равно: ты сдашь выпускные экзамены, и тебя проглотит военный завод; либо погонят в Германию, и ты побредешь с узелком в руке, но не как сказочный Гонза, а просто по мобилизации, и будешь гнить там, гнить, тянуть ненавистную лямку, пока вся эта мерзость не кончится. Ужасные, проклятые годы! Изволь отложить свои мечты на неопределенное время.

Но жить все-таки нужно. Как бы там ни было!

И сегодня…

За тридевять земель уносит память!

Часы за стеной величаво пробили одиннадцать. Старый дом уснул. Только тот, в каморке, лежит навзничь, крепко прижав руки к телу. Глаза широко открыты, всматриваются в черноту, мысли летят.

И все возвращается, все приходит снова. Сколько дней это длилось? Как началось?

В один прекрасный день в восьмом классе «Б» окончились выпускные письменные экзамены…

— Павел, — слышит он из темноты тихий голос.

Он не удивляется. Этот голос все еще живет в нем.

Ну?

Что с нами будет?

Все тот же вопрос. Вездесущий. Но и это не удивляет Павла. В первые дни он знал, как уйти от него. Хотя бы на время. Но с каждым днем это становилось все трудней. Услышав вопрос, он не находил ничего разумнее, как обнять ее и поцеловать. Это было просто и действенно. Он что-то говорил, понимая, что необходимо поскорей отвести ее мысли в тихое русло еше и потому, что молчание можно было счесть за ответ. Но что ответить? Есть тысяча вариантов, может быть. А может быть, ни одного. Все только — «может быть».

Он начинал шагать между кушеткой и столиком, размахивая руками, бормотать что-то невразумительное, прислушиваясь к своим словам с горьким недоумением. Сначала все казалось таким простым. Все, что произошло. Были только она и он! И если забыть о завтрашнем дне, о том, что творится в городе, в стране, во всем мире, тогда, может быть, действительно все в порядке. Опять — «может быть»!

Он достал из кармана измятую пачку сигарет, поискал спички, преследуемый ее взглядом.

— Не кури! Не сердись, но по ночам здесь нечем дышать.

Согласился. Она права. Сунул пачку обратно в карман и улыбнулся. Вспомнил: такая же маленькая белая пачка сигарет свела их пути. Повод бывает иногда таким прозаичным. Даже сигарета из первого в жизни пайка. В восемнадцать лет сигарета придает солидность. Усядешься с выражением светской скуки, достанешь ее заученным жестом, закуришь и сразу почувствуешь себя приобщенным к миру взрослых. Восемнадцать лет! Позади укоризненные взгляды отца и материнские уговоры: это, мол, так вредно для здоровья. Кончено! Теперь он официально признанный курильщик и может забежать с собственным талоном на табак в лавочку на углу. «Пожалуйста, пани Барашкова», — кинуть увядшей женщине в полутьму табачной лавки.

Письменные экзамены кончились, голова все еще трещит от волнений, в кармане лежит билет в кино. До начала два часа.

После ужина он толкался по улицам, асфальт слабо излучал тепло, накопленное за день, весенний сумрак медленно закрадывался в город. Павел любил такие одинокие прогулки. Идешь, мечтая, — руки в карманах — мимо витрин навстречу мимолетным приключениям, проплываешь между людьми, искоса поглядываешь на девушек, просто так, мимоходом, напустив на себя безразличие, чтоб тебя не сочли зеленым юнцом. А что, если подойти к одной из этих таинственных созданий и сказать: «Добрый вечер!..» Нет, нет, он никогда не осмелится!

Павел взглянул на часы на Новоместской башне. Семь! Времени еще достаточно.

И отправился в парк, собираясь спокойно выкурить свою вечернюю сигарету.

Там они встретились.

Он присел на самый край скамейки, отметив без всякого интереса, что на другом конце кто-то сидит. Он был настолько погружен в свои мысли, что даже не обратил внимания на девушку. Она была для него тенью, силуэтом чужой фигуры, не больше. Он вытянул длинные ноги и закурил. Над головой отцветал куст сирени, облетающие кисти белели во мраке, распространяя сладковатый аромат. Солнце пряталось за дом напротив, деревья начинали терять в траве свои длинные тени. Изредка, тихо переговариваясь, проходили влюбленные, тесно прижавшись друг к другу, торопился прохожий с сумкой под мышкой, семенила старая дама в шали из синельки, с хромоногой собачонкой. Здесь было пустынно.

Шум вечернего города доносился словно издалека.

Павел зевнул.

Вздох? Он прикрыл рот и обернулся.

Девушка все еще сидела на другом конце скамейки, ссутулившись, прижав к груди черный чемоданчик, будто опасаясь, что кто-нибудь вырвет его из рук. Голова низко опущена, виден лишь профиль. В вечернем сумраке лицо странно белеет под темными волосами; легкая ткань юбки обтягивает плотно сжатые колени.

Девушка была неподвижна, казалось, она дремлет.

Павел поймал себя на том, что смотрит на нее с нескрываемым любопытством, и это заставило его нахмуриться. Попытался отвести глаза, но не смог. Он перестал чувствовать себя наедине с самим собой, когда так приятно мечтается.

«Что, барышня, «он» не пришел на свиданье?»

И вдруг с удивлением заметил, что девушка плачет. От подавляемых еле слышных рыданий вздрагивали сгорбленные плечи. Он швырнул окурок на дорожку и отважился спросить:

— Что с вами?

Она не изменила позы, не подняла головы. Вопрос повис без ответа. Он откашлялся и пододвинулся ближе.

— Вы плачете?

Девушка молча затрясла головой.

Зачем она лжет? Он подсел еще ближе, тщетно подыскивая слова.

Если протянуть руку, те можно коснуться ее.

Девушка резко обернулась. Темные расширенные глаза смотрели с таким необъяснимым ужасом и враждебностью, что Павел отпрянул. Нет, ее никак нельзя было назвать красивой, он заметил, что у нее широкий рот и веснушки на носу. «Рева и воображала», — подумал он и отвернулся. Перестал замечать, выказывая этим явное отсутствие интереса. Но встать и уйти не смог. Они долго сидели так, в гнетущем молчании. Ему показалось, что прошел целый час, прежде чем он решился обратиться к ней снова:

— Могу я чем-нибудь помочь вам?

— Нет. Оставьте, прошу вас! Не обращайте на меня

внимания!

— Но я… вы… ведь вы плачете… Я только… вы не

подумайте…

Он прислушался к своему отрывистому бормотанью, и ему показалось, что это говорит не он, а кто-то другой.

«Что же дальше? — Его самоуверенности был нанесен удар. — А дальше бери ноги в руки и катись, раз не умеешь заговорить с девушкой».

Время шло. Павел взглянул на часы. Десятый час, фильм уже начался, черт побери! Над городом нависла весенняя тьма. Но, оглянувшись, он остался сидеть. Девушка все плакала, низко опустив голову, всхлипывая. Павел решительно обернулся к ней.

Она выпрямилась, будто собираясь вскочить и убежать.

— Уходите!

Теперь он уже и вовсе не мог ничего понять и только растерянно пожал плечами.

Но почему… Ведь я…

Какое вам до меня дело? Отстаньте! Поняли?

Хорошо… если вы не хотите, — пожалуйста!

«Наверное, какая-нибудь психопатка, — решил он сердито. — «Он» бросил, и она решила наложить на себя руки. Собирается небось травиться спичечными головками! Ишь, как ощетинилась. А может, просто строит из себя, как все девчонки. Ну что ж! Прощайте, мадемуазель, всего наилучшего, разбирайтесь в своих делах сами, если не хотите разговаривать, — мне это ни к чему!»

Он решительно поднялся, достал сигарету, сунул ее с церемонной небрежностью в рот и полез за спичками, явно давая понять, что не интересуется соседкой ни капельки.

Она испугалась. Вскочила и, словно обороняясь, встала против него. Чемоданчик, который она все время лихорадочно прижимала к груди, выскользнул у нее из рук и, стукнувшись о бетонную дорожку, лег между ними. Он хотел надменно усмехнуться ее глупому испугу и удалиться с чувством полного превосходства, но чиркнул спичкой и, пораженный, застыл на месте, растерянно моргая глазами.

В трепетном свете, осветившем на миг ее фигуру, он успел заметить на помятом жакете ярко-желтую звезду с черными буквами: Jude.

У него вырвалось:

— Значит, вы?..

И умолк, забыв про сигарету. Спичка, догорев, обожгла пальцы, и только тогда он отбросил ее. Они стояли друг против друга, две безмолвные тени под угасающим небом.