Димфна Кьюсак - Жаркое лето в Берлине
«Брак, даже с соотечественником, прошлое которого тебе известно, вещь серьезная, – беспрестанно повторяла ей мать. – А что ожидает тебя в жизни с человеком, о котором ты знаешь только, что он немец, молод и красив собой?»
Вот уже пять лет, как окончилась война, а слово «немец» мать произносила так, как иные еще и по сей день произносят «японец». Да и не удивительно, любимый брат – летчик английской авиации – был сбит над Германией.
– Штефан Миллер? – Мать удивленно подняла брови, когда Джой впервые о нем заговорила. – Это не чисто немецкое имя.
– Его настоящее имя Штефан фон Мюллер. Я же говорила тебе, что он изменил его. Он долгое время жил в Австрии как беженец.
Она вновь увидела ироническую улыбку матери, заметившей:
– Интересно, когда именно он удрал в Австрию?
– Ну, конечно, во время войны.
– Почему конечно? И почему именно в Австрию? Ведь, если я не ошибаюсь, Австрия была оккупирована нацистами в тысяча девятьсот тридцать восьмом году?
Они встретились в 1950 году. Выйти замуж за немца, бежавшего из Германии уже после окончания войны, для этого нужно было иметь много мужества! И нужно было твердо верить в то, что этот человек не похож на множество других немцев, наводнявших страну. Ежедневно мать раскрывала перед ней газету или журнал, в которой говорилось о крупных эсэсовцах, скрывавшихся под вымышленными именами, а также и о других, не столь известных, но тем не менее нежелательных в стране. Ей стало не по себе, когда она вспомнила о ссоре с матерью, вызванной ее словами.
– Ты из числа тех людей, – сказала она матери, – которые только и делают, что копаются в прошлом человека, валят всех в одну кучу, не отличая хорошего от дурного!
– А ты из тех, – возразила ей мать, – которые находятся в плену своего воображения и, как твой отец, во всем полагаются на свои чувства! К тому же ты не права, говоря, что я валю всех в одну кучу. Вот профессор Шонхаузер тоже немец, а я никого так не ценю и не уважаю, как его!
– Стивен говорил мне, что в Мюнхене его дед часто ходил слушать профессора Шонхаузера, – торжествующе сказала Джой, как будто это связующее звено между ее бывшим учителем музыки, немецким антифашистом, возвратившимся в Германию в поисках своей семьи, могло послужить в пользу Стивена.
– Ну и что ж? Многие из тех, кто в те дни был рад послушать игру профессора, потом были рады услышать, как он заключен в концентрационный лагерь в Дахау, и ничем не помогли ему. – Тонкие брови матери нахмурились, когда она посмотрела на дочь. – Возможно, мы виноваты, что скрыли от тебя правду. Не сказали, какие мучения перетерпел профессор. Давай условимся: не будем говорить о твоем замужестве, – сказала она, – покуда я не напишу профессору, он многие годы жил в Мюнхене, спросим его, что он знает о семье Стивена.
– Неужели ты думаешь, что я позволю тебе относиться к любимому мной человеку, как к преступнику? – вскричала оскорбленная Джой.
– Увы! В прошлом немца все возможно!
Не желая больше слушать, Джой выбежала из комнаты, кляня в душе мать.
В каком-то чувственном самозабвении она перенеслась в ту далекую ночь – десять лет назад, – когда они впервые встретились на концерте в Таун-Холле. Сначала она не обратила на него внимания. Но как только зазвучала вторая часть Пятой симфонии Бетховена, он поднял выпавшую из ее рук программу. И перед ней вновь предстало его страстное лицо, прядь пепельных волос на лбу, восхищенный взгляд, словно для него это был миг откровения.
Странное волнение охватило ее. Не музыка ли была тому причиной? Не поэзия ли, которой она увлекалась? Не было ли то воплощение ее мечты?
– Я заметил тебя, как только ты вошла в зал, – говорил он позже. – Ты была так хороша! Когда я взглянул в твои глаза, мне показалось, я понял, как прекрасна может быть жизнь!
Никто до него не говорил ей, что она хороша. Она не была красивой: не по росту тонка, янтарно-зеленые глаза слишком велики для ее острого личика, темные волосы не покорны ни одному гребню.
С годами она не стала лучше, но для него она была по-прежнему хороша. Это придавало их отношениям особую неповторимость, как если бы он был не только ее единственным возлюбленным, но и единственным человеком, который познал ее подлинную сущность.
Когда они встретились, ей только что минуло двадцать лет; он был старше ее на несколько месяцев. После второй встречи с ним она уже знала, что выйдет за него замуж.
На нее не действовали ни протесты матери, ни уговоры отца. Она жила в ином мире, обособленном от всего; в нем царила только любовь.
В тот день, когда ей исполнился двадцать один год, они расписались. Когда мать узнала об их браке, она заплакала. Только однажды, получив известие о гибели брата, она плакала так горько. Отец же сказал:
– Ты сама избрала свой путь, я постараюсь, чтобы он был счастливым.
И она была счастлива. Не исполнилось ни одно предсказание, ни одно предостережение. Прошло девять чудесных лет. Общая работа сблизила ее отца со Стивеном; порой казалось, отец забывает, что Стивен его зять, а не сын.
Никогда более она не слышала от матери резкого слова о Стивене. Мать взяла на себя все хлопоты по свадьбе. После родов Джой тяжело болела, и ее болезнь окончательно сблизила мать со Стивеном. Более того, в их редких размолвках она всегда становилась на сторону Стивена, и те восемнадцать лет, что прошли у него до вступления на австралийскую землю, перестали их волновать. Лишь по настоянию Джой Стивен рассказывал о своем прошлом, о том, что ему пришлось пережить после своего бегства из Германии, но он так неохотно говорил об этом, что в конце концов Джой перестала его расспрашивать. Да и зачем? Они жили полной жизнью. После рождения Энн Стивен настолько сроднился с их семьей, что она часто даже забывала, что он немец. Стивен пожелал переменить гражданство. И при первой же возможности он получил права австралийского гражданства, Отец полушутя говорил, что Стивен более австралиец, нежели многие исконные австралийцы. Он настолько был предан своей новой родине, что даже сторонился других новообращенных австралийцев, как он сам получивших в Австралии права гражданства, и неодобрительно относился к желанию Джой познакомиться с некоторыми из них.
Восемнадцать лет, прожитых им на родине, о которых он говорил только вскользь, Стивен словно бы вычеркнул из своей жизни. Однако, получая письма из дому, он становился задумчивым, молчаливым, что было вполне естественно для юноши, любящего родителей. Мать Стивена писала письма им обоим на английском языке, и Джой заочно полюбила эту женщину.
Она часто задавала себе вопрос: «А как бы я себя чувствовала, зная, что никогда больше не увижу отца и мать?» И вполне понимала грусть Стивена и сочувствовала ему.
Узнав о смерти деда, он так горевал, словно потерял родного отца. И тогда только Джой узнала, что он прожил с ним долгие годы, и ей приоткрылась другая страница его жизни.
Но стоило ей заговорить о поездке в Германию, хотя бы на короткий срок, он неизменно отвечал: «Нет!» – с излишней резкостью, не свойственной его характеру.
И она подумала, права ли она, настаивая на этой поездке, которая была всецело делом ее рук. Из года в год – все последние пять лет – они откладывали эту поездку. То Энн была слишком мала для такого путешествия. То они сами были заняты постройкой дома. Потом она ожидала второго ребенка – Патрицию, – и речи быть не могло о поездке с грудным ребенком на руках. Стивен всегда находил уважительные причины. И наконец в прошлом году сестра Стивена Берта написала лично ей, Джой, о серьезной болезни матери и умоляла ее приехать со Стивеном и детьми, чтобы застать мать… Джой посоветовалась с отцом, и к девятой годовщине их свадьбы отец сделал им подарок: купил для них билеты на пароход и предоставил Стивену годичный отпуск. Надо сказать, что к тому времени Стивен благодаря своему упорству и деловым качествам добился места управляющего на предприятии ее отца.
И вдруг перед Джой возникло лицо Стивена, каким оно было в тот момент, когда отец за праздничным столом, в день их годовщины, вручал им билеты. Его загорелое лицо пловца так побледнело, что она испугалась – не заболел ли он? И ее поразило странное, отсутствующее выражение его глаз при словах отца: «Посмотрите, тут и обратные билеты. Я вовсе не хочу терять моего лучшего управляющего, да еще и любимого зятя!»
Ко всеобщему изумлению, Стивен бросил билеты на стол и, не проронив ни слова, вышел из комнаты, будто только наедине с собой мог овладеть своими чувствами.
Джой хотела было пойти за ним, но отец остановил ее.
– Пусть Стивен побудет один! – сказал он. И помолчав, налил себе еще стакан пива. – Нам давно следовало сделать это, – задумчиво добавил он. – Плохо, когда человек отрывается от своей среды.
– Смотря по тому, какая это среда, – наполняя стакан, сказала мать сухим тоном, которым она обычно прикрывала свои чувства.
