Мерсе Родореда - Площадь Диамант
Я говорю — ничуть, наоборот, она мне нравится, а он — моя мать считает, что все черные птицы приносят несчастье, хоть дрозд, хоть кто. Каждый раз, когда мы с ним виделись после того праздника на площади Диамант, он первым делом спрашивал, порвала я с Пере или еще нет. Набычит голову, качнется вперед и спросит, а тут, в парке, почему-то молчит, и я не знаю, как завести разговор, как сказать, что я уже все сказала Пере, что между нами все кончено. Чего мне стоил тот разговор, я ведь очень переживала, потому что Пере после моих слов почернел, точно спичка, которую зажгли и сразу задули. Когда вспоминала об этом, у меня сердце падало, вся вина на мне — вот и казнилась.
Нет, правда, ведь раньше жила и жила себе, а после того разговора, как вспомню лицо Пере, помертвелое, меня такая тоска возьмет, будто в моей душе открылась какая-то дверца, за которой в гнезде притаились скорпионы, и они все разом повылезали и забрались в мою тоску. И она от этого стала совсем невыносимой, потекла по жилочкам, и кровь от нее побурела. У Пере, помню, зрачки тогда запрыгали, голос осекся, ты, говорит, всю мою жизнь порушила, я теперь комок грязи — ничто… А Кимет молча следит глазами за дроздом, а потом вдруг давай рассказывать про сеньора Гауди, про то, как вышло, что его отец впервые увидел Гауди в тот самый день, когда он попал под трамвай. И что его отец самолично с кем-то еще отвозил сеньора Гауди в больницу. Вот тебе: такой знаменитый человек и такая глупая смерть! И что нигде в мире нет ничего похожего на парк Гуэль, на собор Саграда Фамилиа[6] и на Педреру[7]. Их построил этот архитектор. А я сказала, что, по-моему, у Гауди слишком много всяких завитушек и непонятных башен. Кимет взял и стукнул меня по колену ребром ладони, да так, что нога подскочила. Если, говорит, ты собираешься за меня замуж, то, во-первых, никогда со мной не спорь. Тебе, говорит, должно нравиться все, что нравится мне. И пошел распространяться, насчет женщин и мужчин, какие у кого права, обязанности… Я улучила момент, когда он замолчал и спрашиваю:
— А если мне что-то не понравится?
— Такого не может быть, потому что ты — женщина, значит, мало в чем понимаешь.
И опять завелся. Целую проповедь прочел, всех своих родственников вытащил на свет божий, мол, у него отец с матерью — люди особенные, и у дяди была домашняя часовня, и дядя этот молился на коленях, подушечку подкладывал. Дедушку с бабушкой вспомнил и зачем-то стал говорить про королеву Изабеллу и короля Фердинанда[8], даже про их матерей. Они, говорит, вывели Испанию на верный путь.
Я, по правде, уже перестала его понимать, потому что у него все перемешалось, спуталось в одно. И вдруг он ни с того ни с сего: бедная Мария… А потом снова про Изабеллу и Фердинанда и про то, что мы, наверно, скоро поженимся, и что два его друга подыскивают нам квартиру. Мебель, говорит, сделаю сам. Да такую — ахнешь, даром что ли на краснодеревщика выучился, и мы с тобой, говорит, будем вроде как Святой Иосиф и Пресвятая Дева Мария.
Смотрит на меня с довольным видом, а я все думаю, что он хотел сказать, когда сказал — бедная Мария… В парке стало тускнеть и у меня внутри тоже все потускнело, а дрозд все летает себе с дерева на дерево. То оттуда выпорхнет, то отсюда, будто не один, а много черных дроздов.
— Я сделаю шкаф из розового бука с двумя отделениями — тебе и мне, и когда обставим квартиру, сделаю детскую кроватку.
Он сказал, что детей любит и не очень, смотря когда. Солнце уже садилось, и тени стали синими, какими-то необыкновенными. А Кимет увлекся: такое дерево, сякое дерево. Вот если красное дерево, дуб или бук… И, как сейчас помню, и буду помнить до самой смерти, он вдруг притянул меня к себе и поцеловал. А я увидела Господа Бога в его небесной обители, он стоял посреди набухшего облака с оранжевой каймой, которая с одного края уже посветлела, и Господь Бог раскинул свои руки длинные-предлинные, взял облако за оба конца и закрылся им, словно створками шкафа.
— Сегодня нам нельзя было встречаться, — буркнул Кимет.
За первым поцелуем — второй, и по небу облака, облака… Я увидела огромное облако, которое медленно уползало, а за ним тянулись новые облака, редкие и тоненькие, и от Кимета пахло кофе с молоком. И тут Кимет как закричит:
— Уже парк закрывают!
— Откуда ты знаешь?
— Не слышишь что ли: свистят!
Мы вскочили, дрозд сразу улетел, испугался, и ветер задрал подол моего платья.
Спускались мы по крутой дорожке. На длиннющей волнистой скамье, украшенной цветными изразцами, сидела девочка и ковыряла в носу, а потом водила пальцем по восьмиконечной звезде, которая была выложена на спинке скамьи[9]. На ней было платье такого же цвета, как у меня, и я сказала Кимету. Но он — никакого внимания. Уже за воротами парка я сказала: посмотри, вон люди еще идут в парк. А он — ну и что, не думай, их скоро выгонят. Мы спускались по улочке, и когда я уже собралась сказать, что у нас с Пере — все, он вдруг встал передо мной как вкопанный, схватил за руки, посмотрел мне в самые глаза с упреком, будто я в чем виновата, и снова — бедная Мария!
Я так хотела сказать: не убивайся, открой, что у тебя с этой Марией, но не посмела. А он отпустил мои руки, и мы двинулись дальше, до перекрестка Диагонали и Пасейч де Грасия[10]. Долго-долго еще ходили, у меня ноги подкашивались. Идем, идем и вдруг он снова хвать меня за руки, это у какого-то фонаря было, я подумала, сейчас обязательно начнет про свою Марию. Стою — не дышу, а он как-то злобно, с досадой:
— Если бы мы во время не убрались оттуда, где этот дрозд и все такое, не знаю, что бы со мной было!.. Но подожди, ты еще узнаешь, что к чему!
Мы кружили по улицам до восьми и все молчком, точно немые от рождения. Когда Кимет ушел, я посмотрела на небо, и оно было сплошь черное. Не знаю… Странно, вроде какая-то тайна во всем.
IIIВ тот день мы не договаривались, а он вдруг вырос на углу, как из-под земли.
— Бросай работать у этого типа. Я знаю — он пристает к своим продавщицам.
Меня прямо в дрожь, и я ему — не кричи, разве можно взять и уйти ни с того ни с сего, хозяин мне слова плохого не сказал, да и вообще мне у него нравится работать. А если, говорю, тебе позарез, чтобы я ушла, тогда не знаю… Ну а он, что, мол, как-то зимой к вечеру приходил посмотреть, и пока я занималась с одной сеньорой, которая выбирала коробку шоколадных конфет, мой хозяин так и зыркал на меня, вернее не на меня, а на мой зад. Я ему — ты себе много позволяешь и лучше все разом порвать, если у тебя нет ко мне веры.
— Есть, но я все равно не желаю, чтобы этот кондитер на тебя облизывался.
— Да ты в уме, — говорю, — мой хозяин — порядочный человек, у него в голове столько дел. Ты вообще!
У меня все лицо горело от злости. А он вдруг как схватит меня за шею и давай тянуть к себе. Я закричала — убирайся, не то позову полицию! Три недели не показывался, мне стало жалко, что я порвала с Пере, ведь Пере — очень хороший, хоть бы раз чем обидел. И вдруг объявляется этот Кимет, стоит как ни в чем не бывало, руки в карманах, и первые его слова: по твоей милости бедную Марию по боку…
Мы пошли к улице Майор де Грасия, по Рамбла-дель-Прат. И возле одной лавки, где выставлены у дверей мешки с зерном, Кимет сунул руку в мешок и вытащил горсть вики, красивая, говорит, очень. Идем дальше, и когда я на что-то загляделась, он взял и насыпал мне вику за ворот. Потом вдруг остановился у витрины магазина готового платья: вот, посмотри, как мы поженимся, ты купишь себе такой передник. Я говорю, фу, как у приютских, а он — молчи, мама всегда такие носит. Я осмелилась и говорю — кто бы не носил, они все равно некрасивые…
Он сказал, что хочет познакомить меня с матерью, у них уже был разговор, и ей не терпится посмотреть, какую невесту выбрал ее сын. Мы пошли к ней в следующее воскресенье. Она жила одна. А Кимет снимал комнату с пансионом, чтобы ей с ним не было забот. Да и вообще, говорит, когда они врозь, у них отношения прекрасные, а когда вместе — ссоры без конца. Мама его жила в маленьком доме возле улицы Периодистас, и с галереи ее дома было видно море, а иногда все затягивало туманом. Мама у него была маленькая, аккуратненькая, и волосы мелкими кудряшками, в парикмахерскую ходила завиваться. Весь ее дом — в бантиках. Кимет еще раньше про это рассказывал. Над распятьем, где кровать, большой бант. А кровать из черного дерева, старинная, с двумя перинами и покрывало кремовое с алыми розами, по низу оборка с алым кантом. На ящиках ночного столика тоже банты. И на каждом ящике комода, на всех дверных ручках — по бантику.
Я сказала — до чего Вы любите бантики. А она — без них дом не дом. И спросила: нравится ли мне работать в кондитерской. Очень, говорю, сеньора, особенно люблю закручивать золотую тесемочку бантиками. Всегда жду праздников, дверной колокольчик звенит, не переставая, и касса — трик-трак, трик-трак, а ты только успевай коробки завязывать.
