Альберто Моравиа - Чочара

— Пока торговля у меня идет хорошо, все хорошо, — отвечала я военным, которые заходили в мою лавку и хвалились, что они-де победят там-то, пойдут туда-то, сделают то-то.

А торговля и вправду шла хорошо, хотя и были эти карточки и нам с Розеттой приходилось целый день орудовать ножницами, как будто мы были не торговки, а портнихи. Торговля шла хорошо не только потому, что я была ловкой женщиной и умела обвешивать, но еще и потому, что были введены карточки и мы с дочкой промышляли на черном рынке. Иногда я запирала лавку и вместе с Розеттой отправлялась в свою родную деревню или куда-нибудь поближе. Уезжали мы с двумя пустыми огромными чемоданами из фибры, а возвращались с битком набитыми всяким добром: мукой, окороками, яйцами, картошкой. С полицейскими я договорилась — им ведь тоже есть, было, нечего, — и торговля у меня шла больше из-под прилавка, чем в открытую. Но вот один полицейский вздумал подсидеть меня, пришел и заявляет, что донесет на меня, если я не отдамся ему. А я ему на это спокойно:

— Хорошо… зайди попозже ко мне на квартиру.

Он покраснел как рак и ушел, не проронив ни слова, а когда явился в назначенное время, я провела его в кухню, вытащила из ящика нож, приставила его к горлу полицейского и говорю:

— Доноси, если хочешь, но сначала я тебя зарежу. Он испугался и заявил, что я сошла с ума, он, мол, только пошутил, а потом добавил:

— Ты что, не из того теста сделана, что другие женщины? Тебе не нравятся мужчины?

А я в ответ:

— Рассказывай это другим… Я вдова, у меня есть лавка, и я думаю только о торговле… Для меня любви не существует, вбей это себе в башку раз и навсегда.

Он не поверил мне сразу и долго еще продолжал волочиться за мной, но уже с должным уважением. А ведь я ему сказала чистую правду. После рождения Розетты любовь перестала для меня существовать, да и до того она меня не очень-то интересовала. Такой уж у меня характер — не люблю, чтобы меня трогали, и никогда не любила. Если бы мои родители не выдали меня тогда замуж, то я и до сегодняшнего дня оставалась бы такой, как меня мать на свет родила.

Однако наружность моя вводит в заблуждение. Я нравлюсь мужчинам, хоть роста я невысокого и с годами сильно раздалась в ширину, но лицо у меня гладкое, без единой морщины, глаза черные, зубы белые. В эти самые счастливые, как я уже сказала, годы моей жизни многие хотели на мне жениться, клялись в любви. Но они просто метили в хозяева моей лавки и квартиры. Может, они и сами не знали, что для них лавка и квартира важнее меня, и были со мной искренни, но я рассудила так: я бы променяла на лавку и квартиру любого мужчину, а они что — не такие, как я?.. Все мы сделаны из одного теста. Если бы еще это были богатые или хотя бы мало-мальски обеспеченные люди, а то ведь всякая шантрапа лезла — за версту видно, что они хотят просто пристроиться. Один неаполитанец, служивший в полиции, особенно увивался за мной; он льстил мне, говорил всякие хорошие слова, называл на неаполитанский лад «донна Чезира», но я ему сказала напрямик:

— А если бы у меня не было ни лавки, ни квартиры, ты бы мне говорил то же самое?

Этот по крайней мере был откровенный и ответил мне смеясь:

— Но ведь у тебя есть и лавка и квартира.

Правда, таким откровенным он стал после того, как потерял всякую надежду жениться на мне.

Война все продолжалась, но меня это не трогало, когда по радио после песенок начинали передавать сводку, я говорила Розетте:

— Выключи-ка радио… Чтоб они сдохли, все эти сукины дети!.. Пусть себе грызутся, сколько им вздумается, я не хочу об этом слушать. Какое нам дело до их войны? Они начинают войну, не спрашивая простых людей, которые на эту войну должны идти, и мы, простые люди, имеем право не интересоваться их войной.

Но, с другой стороны, война была выгодна для меня: я спекулировала все больше, запрашивала за товар все более высокие цены и все меньше продавала в лавке товаров по твердым ценам. Когда начали бомбить Неаполь и другие города, люди приходили ко мне и говорили:

— Надо удирать, не то нас здесь всех убьют. А я отвечала:

— В Рим они не прилетят, потому что в Риме живет папа… А кроме того, на кого же я оставлю лавку, если уеду?

Мои родители в письмах звали нас к себе, в деревню, но я отказалась поехать к ним. Мы с Розеттой частенько ездили по деревням, привозили оттуда в Рим полные чемоданы всяких продуктов: в деревне всего было завались, но правительство платило слишком мало, и крестьяне не хотели продавать по твердым ценам, а ждали нас, спекулянтов, и продавали нам по рыночным ценам. Мы набивали продуктами чемоданы, а что не влезало, прятали у себя под одеждой; как-то я вернулась в Рим, обмотав вокруг живота под юбкой несколько кило сосисок, так что была похожа на беременную. Розетта прятала яйца у себя на груди; когда она их вынимала оттуда, они были теплые-теплые, прямо как из-под курицы. Но поездки эти были опасные, и времени много уходило. Однажды недалеко от Фрозиноне наш поезд обстреляли из пулемета с воздуха, и он остановился прямо в поле. Я велела Розетте сойти с поезда и спрятаться во рву, а сама осталась в вагоне, потому что в чемоданах у меня было много всякого добра, а физиономии моих попутчиков не внушали мне доверия: много ли надо, чтобы украсть чемодан! Я легла на пол между лавками, укрылась с головой подушками, а Розетта вместе с другими пассажирами сошла с поезда и спряталась во рву. Обстреляв наш поезд, самолет сделал круг в небе, опять вернулся назад и пролетел над нами совсем низко. Я услышала страшный шум мотора и стук пулемета, как будто на поезд сыпался частый град. После этого самолет улетел, опять стало тихо, все вернулись в вагоны, и поезд пошел дальше. Мне даже показывали пули длиной с палец, некоторые говорили, что эти пули американские, другие — что немецкие. Но я сказала Розетте:

— Тебе для приданого нужны вещи и деньги. Ведь солдаты тоже рано или поздно возвращаются с войны. А на войне в них стреляют все время и стараются обязательно убить их… Ну что ж, вернемся и мы из наших поездок.

Розетта или ничего не говорила, или отвечала, что поедет всюду, куда я поеду. У нее был мягкий характер, совсем не такой, как у меня, клянусь богом: моя Розетта была настоящим ангелом, спустившимся с неба на землю.

Я постоянно твердила Розетте:

— Молись богу, чтобы война продлилась еще годика два… Тогда у тебя будет не только хорошее приданое, ты будешь богатой невестой.

Но она ничего не отвечала, только вздохнет, бывало; в конце концов мне все-таки удалось узнать, что у нее есть возлюбленный, что он на войне, и Розетта боится, как бы его не убили. Он был в Югославии, и она с ним переписывалась. Я навела справки и узнала, что он хороший парень, родом из Понтекорво, там у его родителей было немного земли; сам он учился на бухгалтера, но потом его призвали в армию, он думает закончить учебу после войны. Тогда я сказала Розетте:

— Самое главное, чтобы он вернулся с войны… Об остальном я сама позабочусь.

Розетта радостно бросилась мне на шею. В то время я могла сказать, что сама обо всем позабочусь: у меня была квартира, лавка, были деньги, что же касается войны, то всем известно, что все войны в один прекрасный день кончаются и все становится на свое место. Розетта показала мне последнее письмо своего жениха, из которого мне особенно запомнилось одно место: «Жить нам здесь очень тяжело. Эти славяне не хотят подчиняться, и нам все время приходится быть начеку». О Югославии я не знала ровным счетом ничего, но все-таки сказала Розетте:

— Зачем нам понадобилось идти в эту страну? Чего нам не сидится дома? Они не хотят нам подчиняться, и они, скажу тебе, правы.

Как-то в сорок третьем году я очень удачно спекульнула: мне удалось привезти из Сермонеты в Рим с десяток окороков. Я договорилась с шофером одного грузовика, на котором тот вез в Рим цемент, он положил окорока под мешки с цементом, и они прибыли в Рим в целости и сохранности, а я на этом деле очень хорошо заработала, потому что окорока в Риме брали нарасхват. Может, из-за этих самых окороков я и не поняла, что происходило тогда в Италии. Когда я вернулась из Сермонеты, мне сказали, что Муссолини удрал и что война теперь уже обязательно скоро кончится. Я ответила:

— Что касается меня, то мне все равно, будет Муссолини или Бадольо [4], лишь бы торговля шла хорошо.

Надо сказать, что Муссолини я никогда не любила: мне не нравились его глаза, нахальный рот, которым он говорил слишком много, и я всегда думала, что он начал терпеть неудачи с того самого дня, как взял себе в любовницы Петаччи. Известное дело, старые мужчины совсем теряют голову от любви, а Муссолини был уже дедушкой, когда познакомился с этой девчонкой. Единственной для меня выгодой от этой ночи двадцать пятого июля был разгром магазинов интендантства на улице Гарибальди: я побежала туда вместе с другими и принесла домой круг сыра, положив его себе на голову. В этих магазинах было много всякого добра, и его все растащили. Один мой сосед привез себе домой на тачке глиняную печку, стоявшую в конторе начальника.