Альберто Моравиа - Чочара
— Вот увидишь, они будут кормить нас до отвала… мы поправимся и отдохнем. В деревне нет всех этих трудностей, как в Риме, нам будет там хорошо, мы выспимся, а главное — наедаться будем досыта… Вот увидишь: у них есть свинья, есть мука, фрукты, вино, мы заживем, как папа римский.
Но все это не радовало Розетту; она думала о своем женихе в Югославии, от которого уже целый месяц не получала писем. Я знала, что она каждое утро ходит в церковь и молится, чтобы его не убили, чтобы он вернулся домой и они могли пожениться. Я обняла ее, поцеловала и ласково так говорю:
— Успокойся, золотко, мадонна видит и слышит тебя, она не допустит, чтобы с тобой случилась беда.
Между тем я сама поборола свои мрачные мысли и продолжала сборы, с нетерпением ожидая минуты отъезда. За последнее время все эти воздушные тревоги, недоедание, мысли об отъезде настолько изменили мою жизнь, что у меня даже пропало желание убирать квартиру, а ведь, бывало, я, стоя на коленках, с такой силой и так долго натирала пол, что он блестел, как зеркало Мне казалось, что жизнь стала похожа на упавший с телеги ящик: доски отлетели, и все вещи рассыпались на дороге. А когда я думала о Джованни и о том, как он меня шлепнул по заду, то чувствовала, что и я сама тоже вышла из колеи и способна теперь на все, даже на кражу, даже на убийство, потому что потеряла уважение к самой себе и стала совсем другой женщиной. Меня лишь утешала мысль, что Розетта сохранит то, что потеряла я, потому что у нее есть мать, которая защитит ее. Наша жизнь состоит из привычек, и даже добродетель — это только привычка; когда меняются привычки, жизнь становится адом, а люди- разнузданными дьяволами, потерявшими уважение к себе и другим.
Розетта еще тревожилась за своего пушистого кота, которого она нашла на улице совсем крошечным и вскормила хлебным мякишем, смоченным в молоке; она клала его спать вместе с собой, а днем кот, точно собачонка, всюду следовал за Розеттой. Я посоветовала оставить кота дворничихе из соседнего дома, и Розетта со мной согласилась. Теперь она сидела у себя в комнате на кровати, на которой стоял уже готовый чемодан, кот лежал у нее на коленях, Розетта нежно гладила его, кот мурлыкал и щурился, он не знал, бедняжка, что хозяйка собирается его бросить. Я понимала, что Розетта страдает, мне было жаль ее, и я сказала:
— Доченька, дорогая, вот увидишь: пройдет это скверное время, и все будет хорошо… война кончится, всего будет вволю, ты выйдешь замуж и будешь счастливо жить со своим мужем.
В этот момент, как бы отвечая на мои слова, завыла сирена воздушной тревоги, сердце у меня захолонуло, мне казалось, что этот вой приносит несчастье. Я со злобой открыла окно во двор и, грезя небу кулаком, закричала:
— Чтоб тебе пусто было вместе с теми, кто тебя сюда шлет и из-за кого ты сюда прилетел!
Розетта не шевельнулась, а только сказала:
— Почему ты так сердишься, мама? Ты же сама говоришь, что все вернется на свое место.
Ради этого ангела я сделала над собой усилие и уже спокойнее произнесла:
— Это, конечно, так, но мы все-таки должны бросить квартиру, и неизвестно еще, что будет с нами дальше.
В тот день я перетерпела муки адовы. Мне казалось, что за один день я стала совсем другой женщиной. У меня из головы не выходило то, что случилось между мной и Джованни. Я вспоминала, как отдалась ему, словно уличная потаскушка, одетая, прямо на мешках с углем, и готова была кусать себе руки. Я ходила по квартире, которая двадцать лет была моим домом и которую я теперь должна была оставить, и отчаяние еще больше охватывало меня. Очаг в кухне потух, простыни на двуспальной кровати, где мы спали вместе с Розеттой, были скомканы, но у меня не хватало сил убрать кровать, на которой я скоро уже не буду спать, или зажечь огонь в кухне, где с завтрашнего дня я не буду больше стряпать. Мы поели на непокрытом столе хлеба и сардин; я смотрела на печальную Розетту, и кусок застревал у меня в горле, мне было жаль ее и вместе с тем боязно, и я думала, что ей очень не повезло, что она родилась и живет в такое время. Было около двух часов, когда мы легли на неубранную постель, прямо поверх одеяла, чтобы немного соснуть. Розетта спала, свернувшись рядом со мной калачиком, а я лежала с открытыми глазами и все думала о Джованни, о мешках с углем, о том, как он меня шлепнул по заду, о квартире и о лавке, которые я бросаю. Наконец зазвонил звонок, я осторожно отстранила от себя спящую Розетту и пошла открыть дверь. Это был Джованни, улыбающийся, с сигарой во рту. Не успел он открыть рта, как я с яростью набросилась на него:
— Послушай-ка, я знаю, что случившегося не вернешь Пусть я уже не та, что раньше, и ты имеешь право обращаться со мной, как с потаскушкой… но попробуй шлепнуть меня еще раз по заду, как ты это сделал сегодня утром, и клянусь богом, что я убью тебя; пусть я пойду на каторгу, может, там живут даже хорошо по настоящим временам, и я охотно туда пойду.
Он приподнял удивленно брови, да и то чуть-чуть, и, ничего не сказав, прошел в переднюю, бросив на ходу:
— Ну что ж, давай займемся передачей имущества. Я пошла в спальню и взяла лист бумаги, на котором Розетта записала все вещи, остававшиеся в квартире и в лавке. Я велела ей записать даже самые маленькие вещички — не потому, что не доверяла Джованни, а потому, что вообще никому нельзя доверять. Прежде чем заняться имуществом, я очень серьезно сказала Джованни:
— Имей в виду, чтобы приобрести все эти вещи, мы с мужем трудились в поте лица двадцать лет, поэтому береги их, помни, когда я вернусь, даже самый маленький гвоздик должен быть на месте.
Он улыбнулся и сказал:
— Будь покойна, все твои гвозди будут целы. Начали со спальни. Список был составлен в двух экземплярах, один из которых я дала Джованни, другой — Розетте, а я показывала вещи. Показала я ему свою красивую двуспальную кровать из железа, выкрашенного под дерево, с прожилками и сучками — можно было подумать, что она сделана из орехового дерева. Подняв одеяло, я показала два матраца — один набитый шерстью, другой волосяной. В шкафу я пересчитала ему одеяла, простыни и другое белье, в ночных тумбочках показала фарфоровые ночные горшки с красными и синими цветами, перечислила мебель: комод с доской из белого мрамора, овальное зеркало в золотой раме, четыре стула, кровать, две тумбочки, зеркальный двустворчатый шифоньер. Потом я перечислила все статуэтки и безделушки: стеклянный колпак с букетом восковых цветов под ним, которые казались совсем настоящими (эти цветы подарила мне на свадьбу моя крестная мать), фарфоровую бонбоньерку для засахаренного миндаля, две статуэтки — пастуха и пастушки, голубую бархатную подушечку для булавок, музыкальную шкатулку из Сорренто с изображением Везувия на крышке, игравшую какой-то мотив, когда ее открывали, два графина со стаканами из тяжелого резного стекла, вазу для цветов в форме тюльпана из раскрашенного фарфора, в которой вместо цветов стояли три таких красивых павлиньих пера, две цветные картины: на одной мадонна с младенцем, на другой — черный мужчина и женщина со светлыми волосами, — мне сказали, что это сцена из оперы «Отелло» и что Отелло звали этого черного мужчину. Из спальни я повела Джованни в столовую, служившую мне гостиной, там же стояла швейная машина. Я заставила его потрогать круглый стол с четырьмя обитыми зеленым бархатом стульями. Стол был из темного ореха, на нем лежала маленькая вышитая скатерка и стояла такая же, как в спальне, ваза. Потом я открыла буфет и пересчитала весь сервиз на шесть персон из фарфора с цветами и гирляндами, который за всю жизнь я употребляла не больше двух раз. Я опять его предупредила:
— Смотри, я дорожу этим сервизом, как светом своих очей… Попробуй только разбить его, увидишь тогда…
Джованни ответил, улыбаясь:
— Будь покойна.
Потом я показала ему по списку остальные вещи: две картины с цветами, швейную машину, радиоприемник, диванчик с двумя креслицами, обитый репсом, сервиз для ликера из розового и голубого стекла с шестью рюмками, еще несколько бонбоньерок и шкатулок, красивый разрисованный веер с видом Венеции, прибитый на стене Мы перешли на кухню, и я пересчитала ему всю кухонную посуду — кастрюли, алюминиевые и медные, ножи, вилки и ложки из нержавеющей стали, показала все свое хозяйство: духовой шкаф, машинку для протирания картошки, шкафчик для веников, оцинкованное помойное ведро. Одним словом, я показала ему все в квартире, после этого мы спустились в лавку. Здесь список вещей оказался очень коротким: полки, прилавок и несколько стульев, больше в лавке не было ничего; в эти последние голодные месяцы я все продала, не осталось ни зернышка. Потом мы опять поднялись в квартиру, и я сказала уныло:
— К чему эти списки? Все равно я больше не вернусь сюда.
Джованни, который успел уже усесться и закурить, покачал головой и ответил:
