Ирина Ясина - Книга волшебных историй (сборник)
Мятежный на привязи
Памяти О. И. Вербицкого
Звали его Мятежный. Этим именем он гордился, ибо досталось оно по наследству от старшего товарища – одноимённого атомного ледокола. Именно на нём этот кухонный великан – видавший виды корабельный холодильник – проплавал семнадцать лет без малого, на нём прошёл суровую арктическую школу мужества, помялся боками, потемнел эмалью, покрылся шрамами и ржавыми пятнами. И все его пятна и вмятины были не какие-нибудь бытовые, мелкого помолу, а самые что ни на есть геройские, таранные и былинные, каждая со своей историей и незаживающей болью. В его морозильнике до сих пор хранились куски айсберга, взятого атомоходом на абордаж в Беринговом проливе, а тыльная сторона дверцы была покорёжена засунутым в него однажды морским чудищем, съеденным матросами в голодные времена. Вся его массивная, обшарпанная внешность говорила: я видел то, чего вам увидеть не доведётся никогда, и моё нынешнее внутреннее содержание не соответствует нажитому мной опыту.
Нынешнее содержание было под стать его нынешнему существованию – штатскому и сухопутному, а попросту говоря, бытовому. Когда-то стоял он на суровом камбузе и хранилась в нём грубая матросская пища: консервированная перловая каша с тушёнкой, твёрдая колбаса, картофель в чёрных бушлатах, сгущенное молоко, маргарин и дрожжи. Но потом, когда атомоход отплавал своё и сослан был на вечную стоянку, Мятежного списали на берег. Заведующий хозчастью мичман Левкоев сбыл его своим родственникам, тоже Левкоевым, и с той поры Мятежный прочно обосновался на обычной хрущёвской кухне, ни одним своим предметом не напоминающей о морских далях и арктических ледяных големах.
Новый порт приписки холодильник переживал с хладнокровием стоика. Он понимал, что попал не на своё место, но, как существо военное, против обстоятельств не рыпался, а добросовестно пытался с достоинством переносить тяготы и лишения обывательской жизни. Другое дело, что это не всегда получалось. Днём он крепился, держался хмурым молодцом, дремал и похрапывал, но ночами, в сонной беззащитности, стонал мучительно – так терзало его осознание полной служебной бесперспективности. По ночам в глубине истосковавшейся души зрел протест: ужас как не хотелось Мятежному стоять в тёплой прокуренной прелым табаком кухне, а хотелось ему покачиваться в такт двигателю и вместе с бравой командой крошить льды в полярных просторах. Не устраивало его квадратное окно с куском замыленного неба, а мерещился ему круглый иллюминатор с необъятным небосводом. И служить он хотел морскому сословию, а не хилым обывателям. Для них – он уже это понял – кухня была пупком земли, местечковым экватором. Мятежный же чувствовал своё призвание совсем в другом: всегда быть готовым прийти на помощь, поделиться со страждущими по первому зову души; иными словами – стоять на вахте! Но вахта его волею судьбы была теперь здесь, на кухне, и днём, проснувшись и отряхнув с себя остатки ночной сухопутной болезни, он снова впадал в безропотность и продолжал закалять своё терпение.
Он терпел и ждал, что произойдёт в жизни какое-то событие, которое перевернёт нынешний порядок вещей и вынесет его, Мятежного, на какую-нибудь новую жизненную палубу, может быть, даже на капитанский мостик. Просто надо немного подождать. Видно, решил он, настала такая пора – терпеть.
Ни с кем из кухонной утвари холодильник знакомств не завёл, даже не всегда здоровался. Все эти затрапезные кастрюли и сковороды, туповатые половники со своими поварёшками, замызганный стол и льнущие к нему хлипконогие табуретки – все они вызывали в Мятежном брезгливое уныние, разговаривать с ними было не о чем. И уж тем более не хотел Мятежный общаться с телевизором – этим неутомимым пустобрёхом, не краснеющим ни от какой лжи – ни от своей, ни от чужой. Более отвратительного, убогого существа в жизни Мятежный не видел. Особенно бесило его, когда телевизор начинал что-то вещать о морских путешествиях или экспедициях на Северный полюс. В такие минуты Мятежный готов был сдвинуться с места и накрыть телевизор всей своей тяжестью, раздавить его в лепёшку. Но он не делал этого, потому что не хотел идти против своих хозяев – ведь Левкоевы в телевизоре не чаяли души. И только когда они однажды попытались пристроить его на голову Мятежному и уже даже протянули все нужные провода, холодильник проявил себя однозначно – так мотнул всем телом, что хозяева едва успели поймать своего любимчика. Тогда телевизор поставили на тумбочку, вместо старой хлебницы, а хлеб стали прятать в Мятежного. Холодильник посчитал такой поворот своей победой и стал с удовольствием хранить в себе все эти батоны и краюхи, коржи и рогалики, с наслаждением подмораживал их корочки и вдыхал живительный аромат.
После этой перестановки, чтобы не смотреть в сторону телевизора, Мятежный с самого утра слегка поворачивался к окну и глазел в него всё свободное вахтенное время. Глядя на один и тот же дворовый пейзаж, где зелени было гораздо меньше, чем панельных блоков и всевозможных оград, он думал о своём, морском, мечтал о наводнении, радовался каждой дождинке, упиваясь ветрами и ливнями. И этого ему худо-бедно хватало, чтобы пережить тяжёлую пору, чтобы не свыкнуться, не примириться и вконец не врасти в кухонный угол.
С наступлением зимы к нему в гости стал захаживать снег. В этих кухонных блочных палестинах снег был самым родным и желанным существом, и Мятежный с первого же дня нашёл с ним общий язык. Холодильник и снег говорили на языке взглядов. Чаще всего разговаривали о всяких мелочах. Однажды, глядя на широкую грудь Мятежного, снег спросил:
– Что это у тебя?
Мятежный смутился – на груди у него поблёскивали магнитики с изображением разных городов. Эту показуху он ненавидел, в тех городах он никогда не был! Как-то давно, ещё в пору ледоходства, он познакомился у себя в каюте с одним бывалым чемоданом. Этот чемодан был весь в наклейках – сразу было видно, что он не выпендривается, а действительно много путешествовал и получил эти наклейки заслуженно, от таможенников разных стран. И теперь Мятежный чувствовал себя самозванцем, выдающим себя вот за такой походный чемодан. Носить на себе всю эту шелуху было невыносимо, он стряхивал её поначалу, но потом Левкоевы приклеили магниты какой-то хитрой химической смолой и теперь избавиться от них стало невозможно.
Застигнутый снежным вопросом врасплох, Мятежный долго смотрел в себя, думал, что ответить, точнее, как уйти от ответа, но снег прочитал его взгляды и всё понял. Даже чуть больше, чем можно было понять. Снег понял, что в душе у холодильника скопилась какая-то колючая досада, и спросил взглядом:
– Хочешь стать таким, как я?
– Каким – таким? – не понял Мятежный.
– Лёгким, парящим, невесомым.
Холодильник прокашлялся.
– У меня другая стезя. Посмотри на меня – о какой невесомости может идти речь? В лучшие времена двое дюжих матросов едва поднимали меня по лестнице.
– А чего же ты хочешь? – не унимался снег. – Какова твоя стезя?
– Я хочу быть полезным людям.
– Так это у тебя и так есть. Левкоевы не мыслят себе жизнь без тебя.
– Нет, я не об этом, – отчаянно запротестовал Мятежный. – Я говорю не о хранении продуктов. Я хотел бы принести людям пользу существенную! Не только Левкоевым, а людям вообще. Я хотел бы совершить что-нибудь героическое, судьбоносное. Спасти кого-нибудь. Или победить кого-нибудь. Я даже готов принести себя в жертву.
– В жертву – кому? – заинтересовался снег.
– Людям, – повторил холодильник.
Снег долго молчал. Молчать на языке взглядов – это ещё труднее, чем говорить на нём. Поэтому молчаливая пауза была трудной.
– Победи самого себя, – сказал наконец снег. – Возьмём, к примеру, меня. Почему я так неспешно кружусь, почему никуда не спешу и падаю безболезненно? Потому что у меня лёгкий характер. А у тебя характер тяжёлый. А где характер – там судьба. Подумай об этом.
И снег пошёл дальше, оставив Мятежного наедине со своими мыслями, характером и судьбой.
Да, судьба… Пост постом и вахта вахтой, но смириться с сухопутной долей Мятежный не мог. С каждым днём терпение его натягивалось и истончалось, как перетянутый трос. Всё-таки это было выше его сил. Теперь каждую ночь, будто очнувшись от сна и плена, холодильник шумно вздрагивал, делал шаг вперёд, а то и два шага, распахивал настежь свою дверцу и выбрасывал вон все съестные припасы, ему доверенные. Будто тельняшку на себе рвал, будто швырял за борт княжну какую-нибудь. По три, по четыре раза за ночь приходилось Левкоевым вскакивать, прибегать на кухню, успокаивать Мятежного и запихивать обратно в него продукты. Пробовали подпирать стулом, обвязывать скотчем – так он стул откинет, скотч в клочья разметает и стоит, покачиваясь, посреди кухоньки, сопит ветеранской одышкой. Никакого не стало с ним сладу! Хозяева давно бы уж выволокли буяна на помойку, да денег на новый холодильник накопить не могли, вот и терпели все его выверты, вскакивали по ночам, как по учебной тревоге.
