Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
— Дорогой Гиберти, пожалуйста, поправьте меня, если я заблуждаюсь. — В голосе Папы звучит чуть ли не подлинная озадаченность. — Зрение мое ослабело, разумение пошло на убыль, но ошибусь ли я, если сочту, что этот столь превозносимый Зверь — простите, но более деликатного способа выразить это не существует — мертв?
Вич и Фария смотрят прямо перед собой, лица у обоих неподвижны. Всадница почесывает свой огромный гульфик и шипит на ухо мужу, что, как она и подозревала, рог у Зверя в два или в три раза больше ее собственного.
— Ты посмотри на другой, — шепчет в ответ Вителли. — На тот, что на загривке. Это им он вспарывает брюхо слонам. Он острее и жесточе, в точности как твой…
Она видит, кивает и шепчет:
— Затяни меня туже. Еще на одну дырочку…
Опоздавший кардинал Биббьена хлопает ее по заду, проходя мимо.
— Мертв? — осведомляется он у Папы.
Довицио прижимает палец к губам, но Лев, чье настроение кристаллизуется вокруг этого факта, медленно кивает. Вскоре он с трудом поднимается на ноги.
— Мне все равно! — вызывающе восклицает он. — На самом деле я даже рад, что он мертв. Так или иначе, пусть начнется Навмахия! Эй вы! — Он обращается к многочисленным поэтам. — Вперед, атакуйте его!
— Флоренция — род… ой! — говорит маленький Пьерино, и отец отпускает ему затрещину.
РОСС'РУС! РОСС'РУС!
— Точно! — перекрывая гвалт, кричит Домми Сальвестро, восседающему на Звере. — Там, на площадке, Жирный Ублюдок. А подонки, вьющиеся вокруг, — этого Жирного Ублюдка приятели. Внизу слон. Та стая в лодках, выряженная как вороны, — поэты, они заявлялись сюда на протяжении нескольких недель. Не знаю, что за псих сидит там на деревянной башне, но одет он в точности как Жирный Ублюдок. Что ты теперь собираешься делать?
Сальвестро ерзает: ему неудобно. Они работали всю ночь, вскрывая тушу, на которой он сейчас сидит верхом, разбивая повозку и сооружая из ее досок каркас. Домми случайно отбил меньший из двух рогов, и пришлось приколотить его гвоздями к крестовине, проходящей через загривок, чтобы использовать в качестве луки. Гроот немо наблюдал, испытав на себе насильственное кормление. К рассвету он начал корчиться. Потом потеть. Когда его оставили, он был на ногах и танцевал, возможно, радуясь тому, что хлеб нашел наконец истинное применение, хотя его оскал больше свидетельствовал о малодушном ужасе, а голубоватый оттенок кожи — о некрозе тканей. Зверь не просто мертв. Из него сделано чучело — жесткая продукция Гроота оказалась идеальной для того, чтобы набивать ею сложные ниши и углы, которыми изобиловала нелепая внутренняя полость выпотрошенного Зверя. Сальвестро провел в нем несколько часов. Один особенно твердый каравай сейчас впивается ему в левую ягодицу. Он смотрит на другую сторону озера, туда, где отряд швейцарцев кончиками пик — хоп! хоп! хоп! — подталкивает вперед ворон в лодках, потом снова оглядывает покрытые грязевыми масками лица нищих, которые сейчас импровизируют плохо согласованный военный танец в ритме своего распева, обращенного к Россерусу, лица, глазеющие на них с лоджии, злосчастного трубящего слона, скользящего сразу в четырех разных направлениях, и — не Лукулло ли это там, наверху? Отца Йорга, сидящего на башне посреди воды и одетого так, чтобы изображать Папу, Сальвестро узнал сразу же, как увидел. Он не удивлен. Ничто теперь не может удивить Сальвестро. Если бы Зверь вдруг ожил и начал двигаться под ним, он только крепче ухватился бы за импровизированную луку и стал бы подпрыгивать у него на спине. Жирный Ублюдок на своей платформе. Вода. Это не та вода, но она примет его, если он того захочет. Он улыбается, не вполне уверенный, чтó именно произойдет дальше, не сомневаясь лишь в том, что, чем бы оно ни было, когда бы и как ни закончилось, это будет огромным, хаотичным и шумным, сопровождаемым опрокинувшимися лодками, разбитыми бочками, запущенными в воздух людьми, — подвигами, достойными великана.
— Сальвестро!
— Проснись!
— Что дальше, Сальвестро?
Сальвестро смотрит на троицу, затем влево и вправо, вдоль боевых порядков своей армии. Все теперь молчат, все ждут, выстроившись перед водой. Он поднимается на ноги и рискованно балансирует на спине Зверя. Маленькая флотилия поэтов неуверенно подвигается вперед, та из них, в которой сидят наибольшие храбрецы, почти уже у подиума. Он указывает на мешанину плоскодонок и гребных лодок, толкущуюся перед ними. Воздевает руки, кричит: «На лодки! Вперед!» — и головой вниз бросается в воду.
РОСС-ерр-у-у-усс…
Надо отдать должное поэтам: самообладания им не занимать. Пусть это излишне для добропорядочного общества и по большей части непостижимо для его граждан, но поэтам известно все, что связано с окунанием в пустоту безразличия и враждебности публики. Это хорошо служит им, когда их позолоченные гондолы шлепают вперед в ритме сатурнийских стихов и гекзаметров, распеваемых их метрически мыслящими рулевыми. Двое или трое берут на вооружение величавые алкеевы строфы, из-за чего и отстают, оказываясь в задних рядах, меж тем как передние выкрикивают краткие героические куплеты, от которых ходуном ходят и руки, и легкие. Ведя заградительный огонь брошенными наудачу апельсинами, они спешат вперед, чтобы встретиться с авангардом сил Россеруса, половина которых все еще рассаживается по плавсредствам, а большинство остальных возятся со Зверем, водружая его на две наименее протекающие с виду плоскодонки. Несовершенная работа тыла представляется самым тревожным недостатком армии Россеруса, которой мешает путаница на командном уровне. Из трех ее потенциальных стратегов один настаивает на том, чтобы произносить три фразы одновременно, другой всецело отдается своей склонности к произвольному и безудержному насилию, а третий бóльшую часть сражения проводит под водой.
— Это Россерус, — с самодовольным видом сообщает Папа Биббьене.
— Где?
— Под водой.
Сальвестро ныряет и мчится над самым дном озера, легко скользя сквозь холодную воду. Под ним проносятся линии каменных плит. Это мертвая вода, не знающая приливов и отливов. Сам он — стрела, движущаяся сквозь пустое пространство по направлению к центру озера Марса, по направлению к Йоргу. Его легкие сжигают последний кислород. Пора всплывать.
— Вон там! — кричит Папа. — Смотрите, Биббьена! Россерус!
Биббьена и Довицио обмениваются взглядами.
Кажется, сражение внизу теперь разворачивается по-настоящему. Большинство людей Россеруса на плаву, они энергично отталкиваются шестами от дна, готовые вступить в бой с вражеским флотом. Подразделение под командованием Вольфа, Вульфа и Вильфа уже занялось сдерживанием Домми, который опрокинул вверх ногами костлявого стихоплета и подчеркивает серьезность замеченной им ошибки в метрической технике последнего: «Как, рифмач, тебе понравится, если я поверну задом наперед одну из твоих стоп?» — меж тем как Ганнон этого уже, кажется, достиг — четырехкратно, — выписывая неровные круги прямо под помостом Папы и пока не подозревая о том, что его смертельный враг отплывает наконец от противоположного берега озера, раскачиваясь и кренясь то в одну, то в другую сторону на предоставленных ему плоскодонках, и все сильнее дает о себе знать неравномерность Сальвестровой набивки, из-за чего Зверь пятится, вертится, опрокидывается и — плю-у-ух! — обрушивается в воду. «Ура!» — кричит малыш Пьерино. Мимо проплывает дыня. Он пытается поднять ее и швырнуть. Дыня слишком для него тяжела. Он начинает хныкать. «Попробуй грейпфрут!» — кричит царь Каспар. «Да! Вон там!» — присоединяются остальные «мавританцы». (Ни ужина. Ни завтрака. Они едва слышат собственные мысли из-за урчания в своих животах.) Сальвестро смотрит на лица тех, что смотрят на него. Он, кажется, отклонился влево и всплыл на поверхность под запруженной людьми лоджией. «Это Сальвестро, — со спокойной гордостью бросает Лукулло стоящим рядом с ним bancherotti. — Мой старинный друг». Те согласно кивают. Сальвестро видит торчащие в воздухе четыре серые ноги, подпрыгивающее зашитое брюхо Зверя, отряд своей армии, яростно спешащий на помощь. Йорг, недвижимый в тщете своего пышного одеяния, с таким же успехом мог быть высечен из камня. Сальвестро снова ныряет.
Черные тела плоскодонок проплывают над ними, как огромные рыбы. Он извивается под гондолами, весла которых подобны ногам бегущих цапель. Этот слой воды, зажатый между воздухом и камнем, принадлежит только ему: Сальвестро здесь — единственное живое существо. Он сбрасывает с себя башмаки, вращая плечами, выбирается из кожаной куртки, бесшумно продвигается сквозь скользкую жидкость, омывающую его кожу. Быстрее, говорит он себе, потому что эта поверхность представляет собой хрупкое полотно идеального льда. Найти глубокое место… Но здесь нет глубоких мест. Поверхность разбивается вокруг его головы.
