Максим Кантор - Учебник рисования

— Оставим военную тематику, умоляю, — попросил мирный Гриша, пожимая плечами; вложение средств в военное производство не изменило его личных пацифистских наклонностей; про пули нового калибра он вспоминал редко, а предложение Оскара вложить дополнительные средства в какие-то корабли принял, не вникая в предмет. — Скажи, что хочешь про искусство — но, будь добр, без пушек и автоматов. Зачем насилие?

— Затем, что либо ты врешь, что собой олицетворяешь искусство, либо ты должен сам стать картиной.

— Как это?

— В картине все — по-настоящему. То есть все — нарисованное, но внутри самой картины — все по правде. И ты, если хочешь стать картиной, — все делай взаправду; хочешь показать смерть — умирай.

— Не понял. Зачем мне умирать?

— Что тут непонятного? Вот раньше — писал парень картины маслом, а сам жил отдельно от картин. Его собственная жизнь — и жизнь картин: это две разные вещи, не так ли?

— А те подвижники, которые себя отдали без остатка творчеству? — взволнованно спросил Гриша и даже сигару в сторону отложил, не сочеталось пыхтение дымом с взволнованными словами. — Сезанн или Шагал? — Гриша вспомнил о современных процессах в искусстве и для полноты картины прибавил еще одно громкое имя: — Или, допустим, Сай Твомбли? Он разве не самозабвенно посвятил жизнь искусству? Самозабвенно, Семен!

— Твомбли? — переспросил Струев, — это который белые черточки корябает? Он посвятил жизнь искусству, разумеется, посвятил. Еще как самозабвенно! Но он мог и вина выпить, и девку тpaxнyть. А сама картина этого не может — она к стене привинчена. Что значит — отдал себя творчеству? Не перелез же он сам внyтpь картины? Он туда не влезет, большой очень. Он живет в доме, спит на кровати, а картина всегда висит на стене. А на ней, скажем, Христос нарисован, и Христос к кресту прибит; ему нипочем с креста не слезть — он же нарисованный. И тому, автору первого перформанса, ему тоже с креста было не слезть, понимаешь? А художник — он порисовал и погулял, он же отдельно от картины живет. Он порисовал — и спать лег. Он — свободный человек, как ты выражаешься.

— Ну что ж, — сказал Гузкин и снова взял сигару и пыхнул дымом; долго курится эта «Гавана», на час хватает, если, конечно, курить с умом, — что ж, это только нормально. Ты имеешь в виду, что художник производит вещь — и сам автономен от своей вещи. Да, согласен с этим, пых-пых.

— И вещь может говорить одно, а сам художник лично может этого не говорить. Он даже может говорить прямо обратное. Ведь верно? Делакруа же на баррикады не лазил? Он в ресторане рагу кушал. И Жерико на плоту не умирал.

— Это аллегория, — сказал Гузкин, но не очень уверенно.

— Пусть будет аллегория. Мол, поднимайтесь все против обобщенной несправедливости. И голая девушка на баррикаде к этому призывает. Очень хорошо. Призыв этот звучит всегда, каждую минуту. Девушка этот призыв выкрикивает постоянно. А художник сказал его однажды, а потом передумал. Стал потом охоту в Алжире рисовать. И толстых теток. И никаких больше призывов. И зачем ему? Он уже накричался, призывы отдельно от него живут, сам он может теперь думать иначе, верно?

— Автономное искусство, — сказал Гриша (он не помнил, чью именно мысль цитировал — Кузина или Шайзенштейна; впрочем, он и сам был убежден в правоте этих слов, так что утверждение принадлежало и ему тоже) — автономное искусство есть достижение западной цивилизации.

— Пусть! Но однажды художнику показалось недостаточным говорить через посредника — зачем изображать лимон, голую девушку, Христа, если можно самому быть лимоном, голой девушкой и Христом? Так — нагляднее выйдет, верно ведь? Художник сам кровью на сцене истечет или в голую девушку превратится (есть такой Снустиков, он еще операцию не сделал, но уже почти стал Марианной). Это ведь закономерный шаг вперед, ты согласен?

— Бесспорно, — сказал Гузкин, — рано или поздно, но от условностей мы отказываемся.

— И здесь, в этом пункте, — обман. Художник говорит, что искусство и жизнь — уравнялись, но это неправда. Ты, художник, перестал производить отдельный от себя продукт — ты выражаешь сам себя и ничего другого не создаешь, так? Но при этом ты не согласен с тем, чтобы твоя жизнь стала равна твоему самовыражению — ты еще и кушать хочешь, и девок тискать. Ты превращаешься в искусство, но одновременно ты автономен от своего искусства. Ты олицетворяешь творчество, но ты не собираешься до конца с ним слиться — ведь ты не дурак. И получается, что ты автономен сам от себя. Разве ты не чувствуешь тут противоречия?

— Нет, — искренне сказал Гузкин, — я — не чувствую.

— Ты солдат — но в себя стрелять не дашь, ты солдат ровно настолько, чтобы по другим палить. Ты не чувствуешь, что это несправедливо?

— Нормально, — сказал Гузкин, — все бы так хотели, да не все могут.

— Если я отказался от картин — то затем, чтобы выражать себя не посредством чего-то, а — буквально. Вот, существую я, и я прямо себя выражаю. Но ведь мы не самовыражаемся, в том смысле что все равно остаемся в стороне. Мы совершаем такой же точно искусственный поступок, как и при написании картины. Только теперь картины нет. Только теперь еще и врем вдобавок: говорим, что там, на сцене, именно мы — и никакой искусственности не существует.

— Имеем право, — настойчиво сказал Гузкин, — и солдат имеет право закрыться щитом, и мы имеем право домой пойти после спектакля. Я так считаю, что мы — артисты. Да, Семен, художник сегодня — это артист, который раскидывает купол своего цирка то в Париже, то в Нью-Йорке. Мы — бродячие жонглеры, комедианты.

— А картина, — повторил Струев, — картина висит на стене всегда.

— Далась тебе эта картина.

— И девушка на баррикаде кричит всегда.

— Пусть себе кричит, — сказал Гузкин, — плевать на нее.

— Плевать или не плевать, а Марианна всегда на одном месте — и всегда кричит.

— Что же теперь делать, — спросил Гузкин насмешливо, — я этому факту помочь не могу.

— Вы, — спросил Струев, — с твоим Гастоном, когда рояль говном мазали, вы над буржуазией хотели посмеяться?

— Когда Гастон Ле Жикизду обмазал клавесин навозом, — сказал Гриша, — он хотел посмеяться над стереотипами, принятыми в буржуазном обществе. О, мы враги стереотипов! О, мы с Гастоном спуску буржуазии не даем!

— А потом вы сели с этими буржуями обедать.

— И неплохо пообедали, честно признаюсь. Потому что мы занимаемся искусством, Семен, а не революционной деятельностью.

— И тебе не хотелось схватить графиню Тулузскую за волосы и сунуть ее головой в этот рояль? — спросил Струев, и Гриша испугался, так буднично и просто спросил его Струев; точно так же он и директору зала в Москве говорил, что обольет его бензином. — Или — взять и обмазать всю ее говном? В рот ей горстями пихать — пусть жрет! Не хотелось, нет?

— Ты сошел с ума, — сказал Гриша, — все-таки есть разница между искусством и хулиганством.

— Конечно, — сказал Струев, — конечно. А вот Марианна кричит всегда.

— И что же, — спросил его Гузкин, — теперь никакого творчества?

— А зачем оно?

— Ни перформансов, ни инсталляций?

— Посмотрим, — сказал Струев, — время покажет.

— Значит, искусством торговать не будем? Финансами заниматься не станем?

— Почему? — Струев пожал плечами. — Станем, конечно.

— Зачем тебе деньги?

— Истрачу. Можно пропить или что другое полезное сделать. Пригодится. Подпольщикам средства нужны. С авангардом не получилось — значит, пора перейти к партизанской войне.

— Хорошо сказано, — и Гузкин отметил про себя, что это словцо неплохо ввернуть в художественной беседе, — авангардом занимаются уже все — а мы станем партизанами духа!

— Вот именно, — сказал Струев, — а теперь зови своего дантиста.

— Он не простой дантист.

— С дантистами всегда так, — сказал Струев, отроду не ходивший к дантисту и демонстрировавший это всякий раз, как улыбался, — они всегда сложнее, чем кажутся. Придешь зуб рвать, душу вынут.

— Если тебе уже все равно, — задал Гузкин еще один вопрос, — если все одинаково безразлично, почему не остаться на Западе? Жить здесь удобнее. Ну, будешь летать на свое Востряковское раз в месяц, почему нет?

— Неужели непонятно?

— Я тебя слушаю, — Гузкин наклонился вперед, действительно прислушался.

— Потому, что в России скоро будет скверно. Всегда скверно — то больше, то меньше. Опять будет очень скверно. И кто встанет им поперек дороги? — Он говорил и думал: о чем это я? Я собрался уезжать. Пора, давно пора. Куда угодно, лишь бы не в России. Так он сказал про себя, но вслух произнес другое, поскольку уже не мог остановить слово и поскольку действительно так думал. — Нужен тот, кто встанет им поперек дороги.

— Ты, что ли?