Карта Анны - Шинделка Марек
В его снах что-то пошло не так, они застряли на месте. Слишком много для одного человека, говорит он себе, чересчур много времени, нагромождения ненужных воспоминаний, в которых нужно постоянно наводить порядок, искать в них смысл, вертеть их так и сяк. Руки у него старые и тяжелые. Они лежат неподвижно на коленях, чужие и холодные, словно браконьерски убитые им в лесу. Ладони — точно тарелки. Огромные ладони, испещренные линиями. Грязь, которую уже никогда не отмыть, которая въелась в кожу, старая угольная пыль с тех времен, когда он долбил земную кору. Все прошло. Остались только застрявшие в голове названия шахт. Как будто дети посреди лета, крутящегося, словно винт вертолета, склоняются над колодцем, чтобы туда плюнуть. Названия, похожие на плевки, которые шлепаются об темную гладь: Коблов, Пасков, Лазы, Дукла, Дарков, Салм. Беспозвоночные названия, по ошибке извлеченные из глубин на свет божий.
И надо всем этим — буровая вышка, передатчик пустоты, расползающейся по окрестностям.
Передатчик снов. Воспоминания о темноте: двадцать лет в вентиляционной шахте ада, жара и жажда, уголь как кристаллизованный мрак, неизменно влажные стены, но эту влагу пить нельзя, здесь все ядовито. Ночью он просыпается от ужаса и видит себя словно со стороны: старый шахтер, которому снятся антрацитовые штольни, груды мертвых канареек, слепые лошади, которые еще жеребятами, едва держась на слабых ногах, спустились в шахту и теперь, эволюционно преобразованные темнотой, слепо таращат глазные яблоки и волокут за собой телеги, полные угольных окаменелостей. Потусторонние животные, которых убил бы даже слабый лучик света. В новолуние их выводили наружу на луг, но лошади в панике рвались обратно в штольню, потому что в воздухе не хватало серы.
Он слышит, как где-то в пустоте гулко фыркают ноздри, просыпается и с ужасом вглядывается в ночь, хватается за грудь, дыхание сперло — это внутри него слепые лошади тащат за собой телеги со смолой, оловом и пылью. Он еще чувствует это, в нем еще работают черные асбестовые легкие, набитые тяжелыми металлами. Внизу курить было нельзя, он лежал на спине, мечтая о табаке, и пневматическим молотком, этой стальной иглой толщиной с детскую руку, дробил над головой угольную жилу. Пыль засыпала ему лицо, точно снег в негативе: здесь, внизу белый свет стал черным, внизу все наоборот, и если где-то там, в массиве, свернувшись клубком, спит дьявол, он наверняка чистый и нежный, как ребенок. Посмотри на себя, на остальных: всех меняет эта пыль, всех наполняет, только глаза сохранили свой настоящий цвет — кто вы и что вы? Вы застряли на этой непонятной границе, ваше место не наверху, но и не здесь; существа, которые добывают камни, вы слились с окружающей средой, успешно мимикрировали, вы новый биологический вид, только глаза ваши как пробоины в другой мир; спину твою согревает ядро Земли, ты крошишь планету своим молотком, нет работы хуже, но со временем тяжесть пройдет, со временем ты привыкнешь ко всему, забудь о том, что осталось на поверхности, спускайся глубже. Считаю до трех и ты перестанешь быть человеком.
Внизу запрещалось курить, и ты смешивал адские смоляные коктейли: брал черную воду, настаивал в ней чистый табак, крошил в полученную кашицу окурки и ел ее под землей, поэтому с годами у тебя почернели зубы и еще много чего внутри. Этот негатив молочной каши ели все. Ты видел белки глаз, горящие в темноте, черных обезьян, склонившихся над баночками с никотиновой настойкой, приматов, затерявшихся на глубине двухсот метров, вскармливающих самих себя смолой. Почти невозможно поверить, что вы когда-то были детьми. Вы пыль — теперь ты это видел. Вы фосфор, железо, уголь и пара литров воды. Пока есть вода, она не дает пыли разлететься. Вы сходили с ума без воды, ваши тела бесились от страха, что останется только пыль.
Помнишь тот раз? Вы нашли кристалл величиной с дом. Вселенная бесконечно богата, там, под землей — другой мир, там растут металлы; ты это видел, бывали дни, когда ты мог сидеть и слушать, как вокруг со скрипом дозревают минералы. Вся Земля тебя ненавидела, ты знал, что тебе здесь не место, в этом изнаночном мире подозрителен не растущий камень, подозрителен ты. Ты пережил два завала, ты видел, как Земля пожрала товарищей, она забрала у тебя один глаз и сломала позвонок, который называют атлантом. На один миг ты подпер, своим позвоночником весь мир, с ужасом ощутил шевеление миллиардов людей на литосферной плите, которую удерживали твои кости. А очнулся ты уже в белой комнате: реанимация, искалеченное тело, трубки с кровью, вместо тебя рядом дышал аппарат, зеленая линия жизни, пенсия, тебе изготовили новый глаз, стеклянный, потом ты его то и дело мысленно вынимал и, словно в магическом шаре, вычитывал в нем судьбу.
Но все это было совсем давно, наступает еще один вечер, вечера кружатся над тобой, выбираются из леса, ходят вокруг тебя, как голодные звери. Кругом тишина. Тишина, нарушаемая лишь звуками воды во всех ее состояниях. За последние пару лет ты выкурил немыслимое количество табака. Но тебе все равно мало, воздух по-прежнему слишком чистый.
Ты спустился в город, со стеклом в голове, с болью в позвоночнике. Первые садовые домики. Собака разлаялась на твой удаляющийся силуэт. Когда ты скрылся из виду, она полаяла еще немного в твою сторону, потом на фонарь, потом на дерево, на забор, а затем на свой собственный лай, который отражался от погасших окон домов и который ее пугал. Собака умолкла и несколько минут ничего не могла понять. Переступила с лапы на лапу и, тихо заскулив, залезла обратно в будку. Дважды там повернулась, потом высунула в натриево-желтую полосу света, пересекающую бетонную дорожку, свой нос — две черные ноздри, усеянные большими клетками, словно печеночная ткань. Нос несколько раз дернулся вбок, глубоко вздохнул и застыл.
АРХИТЕКТОР
1 /
Внутри смеркалось быстрее, хотя одна стена дома была полностью стеклянной. За ней — большой сад, как проекция, как нечто фальшивое. Стеклянная стена тускло отражала помещение. Пространство. Пространство — это главное. Стекло еще подрагивало: гроза медленно удалялась. По небу бежали рваные облака, отовсюду капала вода.
Внутри открывается другой пейзаж и другая история. На стеклянном столике — опрокинутая ваза. Вода стекает на пол, петляет между поломанными экзотическими растениями, их выпученные реснитчатые цветы напоминают глаза и другие части человеческого тела. На полу беспорядок: галстук, брюки, запонки, красная блузка, две рубиновые сережки, похожие на капли крови. Портьера, сорванная прямо с карнизом. Перевернутый стол и стулья. Осколки бокалов. Голые ноги. Тело. Женщина. Рыжая. Голая рыжая женщина на ковре. Взгляд ее устремлен в пустоту. Она опускает глаза, на плече у нее проступает отпечаток мужской ладони. Еще — несколько шрамов, в остальном красивая.
Главное — пропорции. Архитектор включил воду. Он стоял в ванной перед зеркалом и наблюдал за рыжей: та совсем закрыла глаза и казалась спящей или же — учитывая погром в комнате — мертвой. Все женщины, которых Архитектор любил в последние годы, с ним дрались. Он не мог понять почему, но чувствовал, что дело в нем самом. Было в нем что-то, заставлявшее их пинаться и кусаться. Словно им хотелось выяснить, есть ли там на самом деле кто-нибудь, там, под этой кожей, внутри этой ухоженной, но уже стареющей оболочки. С рыжей все было точно так же. Даже хуже, гораздо хуже. Она колошматила по нему, как обезумевший санитар, делающий искусственное дыхание кулаками. Архитектор не мог понять, что именно она хотела в нем воскресить.
А теперь он стоял перед зеркалом, голый, и аккуратно, влажной кромкой полотенца, стирал кровь с разбитой губы. На спине и плечах пульсировали глубокие следы от ногтей. Архитектор ополоснул лицо и пристально посмотрел на свое отражение. Усталость во всем, пробивающаяся седина, невыспавшиеся глаза. Одно веко чуть подергивается. Он коснулся лица, чтобы остановить тик. Главное — пропорции, подумал он и снова опустил взгляд на женщину.
