Алина Знаменская - Дочки-матери
— Старший! — с вызовом заявил пацан, грозно шмыгнув носом.
— Поэтому ты заметки о солдатах собираешь? — все тем же сочувственным тоном и с выражением страдания на лице спросила воспитательница.
У Юли противно заныло в животе. Мальчишка справился со слезами и теперь с вызовом взирал на взрослых.
— Ладно, Морев, это мы выясним, — тоном, не предвещающим ничего хорошего, объявил милиционер. — Можешь идти.
— Может, и правда у него есть брат? — засомневалась Юля. — Хорошо бы написать ему, чтобы он забрал мальчика. Все-таки приют не самое лучшее место…
Милиционер захлопнул папку с документами и развалился на стуле, насколько тот позволял это сделать.
— Вы, дамочка, не берите в голову. От квартиранта нежелательного мы вас избавим. А остальное уж наша забота.
У Юли от его слов вновь мурашки поползли по спине.
— Но все-таки… Что же теперь с ним будет? Куда его?
— По возрасту он подходит в интернат. Но предстоит еще выяснить насчет Чечни. Не нравится мне все это… У них у всех одна песня: тетя в Киеве, брат в Чечне… Лишь бы бродяжничать.
Юля покинула приемник-распределитель с дурным чувством. И пока она шла на вокзал, и пока ехала в холодной грязной электричке, чувство, что она что-то сделала не так, не покидало ее. А дома ее ждал сюрприз — в гости приехала мама. Свет горел во всем доме, на столе высилась горка пирожков.
— Мама, а где теперь этот мальчик? — подступила к ней дочь. — Его родителей нашли? Нет? А как же он теперь?
Юля едва сдержалась, чтобы не сказать дочке что-нибудь резкое. А тут еще мать со своими расспросами.
Пришлось рассказывать про квартиранта. Пока говорила, перед глазами стояли его влажные глаза и два зуба, торчащие лопатой.
А утром, едва проснулись, Оля предложила:
— Мама, давай Саше пирожков отвезем.
Юля простонала. Села на кровати и в упор посмотрела на дочь. В зеленых Олиных глазах стояло что-то невозможное. Ей жалко всех — кошек, собак, дождевых червяков, бабочек… Если теперь каждый день будет начинаться с этого бездомного мальчишки, Юля просто не выдержит.
— Нас туда не пустят, — буркнула она, натягивая халат.
— А мы очень попросимся, мам. Я скажу…
— Нет! — вскрикнула Юля, ненароком наступив на котенка. — Чтобы я больше не слышала от тебя об этом мальчишке! Он вор и врунишка! Все!
Олины глаза наполнились обидой, девочка отвернулась к стене.
Чувство смутной вины, непонятное, навязчивое, возвращалось к Юле в течение двух следующих недель. А когда она стала забывать о случившемся инциденте, пришло письмо. Письмо сразу показалось Юле странным. Украшенное несколькими печатями, оно оказалось без марки, и адрес на нем был написан незнакомым размашистым почерком. Адрес стоял Юлин, а на месте адресата значилось: Мореву Александру.
Юля принесла письмо в дом и долго рассматривала. На месте обратного адреса стоял штамп главного командования внутренних войск. Со странным холодком в душе Юля надрезала конверт и извлекла из него сложенную вчетверо гербовую бумагу. Текст на ней был отпечатан на машинке.
Уважаемый Александр!
Рады сообщить вам, что ваш брат, Голубев Андрей Иванович, жив. Он действительно с ноября … года находился в служебной командировке в Северо-Кавказском регионе. Участвуя в боевых действиях, Андрей получил ранение и в настоящее время находится на лечении в военном госпитале в г. Самаре.
С уважением, полковник Егоров.
Все больше холодея, Юля перечитывала письмо. Подошла мама. Вера Ильинична патологически боялась казенных бумаг и потому взяла письмо дрожащими руками.
— Ну все, — прочитав, изрекла женщина. — Подлечится братик и заявится из-за дома судиться!
Юля вскинула на мать глаза.
— А что? — развивала свою мысль Вера Ильинична. — Сколько угодно таких случаев! Родители-алкоголики продали жилье, не учли интересов совершеннолетнего ребенка! А твой Никита, не тем будь помянут, где уж больно умен, а где… Сущий растяпа, прости Господи!
— Мама!
— Что — мама? Ничего по-человечески сделать не сумел. Ни с кем сроду не посоветуется, все молчком, сопком! Вот и доумничался! Мало, семью без квартиры оставил, так теперь и дачу, оказалось, подсудную купил! Спасибо, кормилец!
— Мама, перестань! Не трогай Никиту!
Юля вскочила, заметалась, натянула джинсы и свитер.
— Ты куда? — опешила мать.
Схватив письмо и сумку, Юля вылетела за порог.
В приемнике-распределителе гремели ложками. Был обеденный час. На лице знакомой воспитательницы царило все то же выражение скорбной заботы, которое Юле запомнилось с прошлого раза.
— Так его в интернат отправили еще на прошлой неделе. — Увидев Юлино вымученное выражение лица, воспитательница сходила в кабинет к начальнику и вернулась с адресом.
В интернат нужно было добираться на электричке, в противоположную от дома сторону. Юля вышла на станции, указанной в записке. Без труда нашла нужную улицу и дом. Первая же встретившаяся в коридоре няня доложила Юле, не скрывая сквозящего в голосе удовлетворения:
— Сбежал Морев. Позавчера сбежал. Нас предупреждали, что порода у него такая. Беглая. Наделал в учреждении переполоха. А ведь к нему тут со всей душой. Ботинки новые дали, рубаху теплую. Нет, как волка ни корми, все в лес смотрит.
Домой Юля вернулась совершенно разбитая и подавленная. А Оля первым делом:
— Как Саша? Обрадовался?
Юля не могла отвечать на вопросы родных. Она замертво свалилась в постель, а ночью ей приснился тягучий тоскливый сон, в котором все смешалось. И Никита, глядящий издалека виноватыми глазами, и мальчишка с тонкой шеей, обвиняющий ее во всех мыслимых и немыслимых грехах, и война, погоня, поезда, на которых они с Олей пытаются убежать от войны, и эшелон с ранеными солдатами. Во сне она разговаривала и проснулась от собственного голоса. Встала и подошла к окну. Там мягко и неслышно падал первый снег. Вишни в палисаднике чуть вздрагивали под его тяжестью.
“А все-таки успели сбросить листья”, — подумала Юля о вишнях и почему-то обрадовалась за них как за родных. В природе случилось, как полагается — за несколько дней до снега вишни оголились, усилив листьями весь палисадник. И опять она подумала о беглеце. Где он теперь? Холодно…
Свой роман с Бородиным Наташа называла телефонным. Он выматывал обоих, доводил до белого каления. Телефон стал красной точкой в доме. Звонки — дозой наркотика, без которого Наташу начинало по-настоящему ломать. Она выматывала себя работой в трех местах, оставалась шить костюмы к спектаклю, а дома окуналась в стирку, уборку, готовку, лишь бы не смотреть на телефон. Он, увы, молчал. Он мог молчать целую неделю. Тогда Наташу накрывали приступы тоски. Она могла заплакать от любой мелочи. Или садилась и набирала номер Бородина. Длинные гудки заставляли ее трепетать. Она слышала на другом конце провода голос его жены и клала трубку. Потом долго приходила в себя, пытаясь унять прыгающее сердце. Иногда звонок раздавался прямо у нее под ладонями, и тогда она едва могла справиться со своим голосом.
— Я скучаю ужасно, солнце мое, — сообщал Бородин.
— Я тоже! — дышала в трубку Наташа, с досадой признавая, что короткое “я тоже” не в состоянии вместить в себя переполняющие ее чувства. Она задыхалась от желания быть с ним. Она изнывала оттого, что долго не видела его.
— Поедешь со мной на юбилей в субботу?
— К кому? — ахнула Наташа, мгновенно загораясь от предвкушения праздника, целого вечера рядом с ним.
— Это друзья мои. Они знают о тебе, я предупредил. Поедешь?
— А жена?
Наташа опустилась на кровать рядом с тумбочкой для телефона.
После ее вопроса повисла небольшая пауза.
— Она не поедет. Ташка, у меня дома все так плохо…
— У меня тоже…
— Через месяц у меня творческий вечер. Телевидение будет. Ты приедешь?
— Я прилечу… — шепчет Наташа в трубку.
— Я к этому времени, может, уже разведусь! — вдруг заявил Бородин.
— Но это нетелефонный разговор, да?
— Да…
Неделя проходит в ожидании и предвкушении. Все дела идут по первому плану, но вторым неизменно — юбилей. Она подготовила вечернее платье, купила колготки, взяла украшение у подруги.
Неделя превратилась в один длинный день накануне праздника. В пятницу вечером позвонил Женя. Первые ноты голоса выдали его с головой.
— Все отменяется? — догадалась Наташа, стараясь следить за собственными интонациями.
— Понимаешь, — вчера помирились с женой, и вдруг я завтра уеду…
— Я понимаю. — Наташа сглотнула.
— Тем более у нее в воскресенье день рождения. Она уже пригласила гостей.
— Я рада, что у вас все хорошо, — ровно сказала Наташа и стала лихорадочно искать в голове другую тему.
Подальше от этого чертова юбилея, к которому она как девчонка готовилась всю неделю. “Я рада”. Да, она хочет, чтобы у него все было хорошо, но выходит, она не рада? Ей стало горько. Она не смогла сразу определить — отчего это? Ревность? Зависть? Просто очень горько.
