Маша Трауб - Плохая мать
Мама приехала утром. Как раз во время обязательной прогулки в Город Мертвых. Мама посмотрела наверх, закрывая рукой глаза от слепящего солнца, – наверху, вокруг древних могильных плит, бегали дети.
Мама легла спать в кабинете Розы. Она спала двое суток. Роза закрыла дверь на ключ и никого не пускала. Даже позвонить.
– К тебе мама приехала. Только она спит, – сказала мне Роза.
– Как спит? – обалдела я.
Мама приехала и уснула, даже меня не поцеловав, не повидав!
– Ну и пусть спит, раз я ей не нужна, – буркнула обиженно я.
– Ты хоть и умная, но очень глупая девочка, – покачала головой Роза, – не надо сейчас так говорить. Нельзя так. Будешь так говорить, плохо будет.
Вечером проснулась спавшая двое суток мама. Местные жители сказали, что там, на перевале, сошла еще одна лавина. Чудом никто не пострадал.
Я с тех пор верю: скажешь плохое про маму – будет горе.
Ляля, именно так ее звали, без отчества, вела в нашей сельской школе кружок рукоделия. Она сидела во главе большого стола, вязала кружевную салфетку и с любовью поглядывала на своих подопечных – склонившихся над пяльцами, крючками и спицами девочек. Муж Ляли Алик плел веники и делал это мастерски – к нему из других деревень приезжали.
Это была странная пара. Он – широкоплечий красавец с огромными ручищами. Она – маленькая, худющая, с огромным шрамом, рассекающим щеку, и навсегда закрытым одним глазом. Если смотреть справа, от Ляли невозможно было оторвать взгляда – такая она была красивая. Но стоило ей повернуть голову – левым боком, – магия тут же исчезала. Оторвать взгляд от уродливого шрама было тоже невозможно.
Дом у них был удивительный – мы туда приходили с девочками, когда Ляля хотела показать нам узор, – подушки, телевизор, стол, тумбочки, вообще любое свободное пространство украшали салфетки, связанные Лялей. Ни одна салфетка не была похожа на другую. Большие и совсем маленькие, круглые и квадратные – Ляля шла по дому и поправляла каждую, поглаживая рукой нитку. Она плохо видела оставшимся «живым» глазом и привыкала «смотреть» руками. Мы этого не знали. Она и наши работы оценивала руками.
– Посмотри, я тут правильно сделала? – подходила к ней одна из нас.
Ляля брала в руки салфетку, ощупывала ее и тогда говорила – что не так.
Больше всего она любила нитки ирис. Белые или фиолетовые. Из них получались очень красивые салфетки. Белые с фиолетовыми цветами. Фиолетовые с белыми цветами.
Как-то мама привезла мне из Москвы настоящую мохеровую шерсть. Я отнесла моток Ляле. Она держала пальцами нитку, медленно сматывала клубок и улыбалась.
– Очень хорошая шерсть, – сказала она.
– А что из нее можно связать? – спросила я.
– Не знаю...
Ляля даже испугалась, что я испорчу эту замечательную шерсть...
Алик тоже вязал. Веники. Они хранились в сарае рядом с домом. Большие, как метла, – для двора, маленькие, но на длинной ручке – смахивать паутину с потолка, широкие и узкие, пушистые и куцые. Алик был знаменитостью – веники Алика служили нескольким поколениям женщин одной семьи. Его секрет был в том, что он плел веники «под заказчицу», по ее мерке – как швея или сапожник. Договариваясь о цене, он разглядывал руку женщины, строение кисти, рост и особенности походки. Веник становился продолжением руки.
Друг с другом супруги не разговаривали. Никто никогда не слышал, чтобы они хоть слово друг другу сказали. Детей у них не было.
Много лет назад, когда они были молодыми, случилась трагедия. Ляля полюбила другого. Она пришла к Алику в сарай, где тот плел очередной веник, и сказала, что уходит. Возлюбленный в это время ожидал во дворе. Алик держал в руках маленький ножик, которым обрезал колоски. Этим ножом он ударил жену, распоров ей щеку и задев глаз. Потом взял ее на руки и понес в больницу. Щеку зашили, глаз спасти не удалось. Возлюбленный Ляли пришел в больницу, когда она спала, накачанная снотворным. Посмотрел и уехал. Ей потом медсестры рассказали, что он сбежал.
После больницы Ляля стала слаба рассудком – так все думали. Она начинала шить лоскутное одеяло и вывязывать половик.
– Ляля, что ты делаешь? – спрашивали ученицы.
– Подарок на свадьбу Ниночки, – отвечала Ляля.
Ниночка, ученица восьмого класса, в этот момент сидела за длинным столом и вязала салфетку. Или вдруг Ляля бралась за детское приданое – вывязывала чепчики, кофточки. Розовыми или белыми нитками.
– Неля родит девочку, – объясняла Ляля, – а у Наташеньки будет мальчик.
– Откуда ты знаешь? – спросила я однажды.
– Марго? Так тебя Георгий зовет? – посмотрела на меня Ляля, хотя прекрасно знала, кто я и как меня зовут. – Тебе я ничего не свяжу.
Она как будто рассердилась, а я не понимала за что. Только испугалась, что у меня детей не будет.
Ляля ушла из кружка. Директор сказал, чтобы она больше не приходила – напугала своими предсказаниями уже всю школу.
Дома она неожиданно перестала вязать салфетки и стала вязать кукол. С длинными черными косами, голубыми или черными глазами, в платьях. Она рассаживала их на кровати и часами могла с ними разговаривать.
Ляля умерла очень тихо и незаметно даже для Алика. Она ничем не болела, ни на что не жаловалась. Он проснулся утром оттого, что в доме было холодно. «Опять печь не растопила, – подумал он, – что за женщина?» Холодно было не только от нерастопленной печи, но и оттого, что Ляля была часов десять как мертва. Алик зашел к ней в комнату – они давно спали отдельно – и замер. Жена лежала в кровати бледная и очень красивая. Шрама было не видно. Совсем. Как будто исчез. Алик заплакал.
Вот за этого мужчину вышла замуж моя бабушка, когда ей было уже под шестьдесят.
– Бабушка, почему ты за него вышла замуж? – спросила я.
– Нельзя стареть в одиночестве, – ответила бабушка.
– Какая разница? – удивилась я. – Ты же не одна. У тебя мы есть.
– Подрастешь, поймешь... Женщине рядом нужен мужчина. Алик меня любит.
– Ты умнее его.
– Да, умнее.
– Ты его не любишь.
– Не люблю.
– Тогда зачем?
– Он любит меня. И тебя тоже. Он позволяет мне заниматься любимым делом и относится ко мне с уважением. Это уже немало. Самое страшное – остаться одной в моем возрасте.
– Бабушка, ты же не одна! У тебя я есть! И мама!
– Дай Бог тебе не узнать, что я имею в виду, – прошептала бабушка.
Алик, которого я называла дедом, и бабушка совсем не плохо жили вместе. Дед и ко мне очень хорошо относился – учил вязать веники.
Он сидел в своем сарае почти безвылазно. Иногда надевал чистую рубашку, застегивал ее до последней пуговицы и шел к соседям. Он появлялся на пороге домов, где жили бывшие ученицы жены, чтобы вручить подарок с того света – от Ляли. Ниночке – на свадьбу, Неле – на рождение девочки, а Наташеньке – с первенцем. Все сбылось.
Я хорошо помню этот дом. Маленький жилой домишко, летняя кухня, зимняя кухня, курятник, огород. Мне там очень нравилось. Я говорила, что хочу к маме, но на самом деле не хотела. Я и представить себе не могла, что когда-нибудь отсюда уеду. До сих пор помню запах дома, какой он на ощупь, какая в комнатах стояла мебель. Помню каждое дерево – две яблони во дворе с побеленными стволами, роскошные черешни – белая и красная – за летней кухней и маленькое хилое деревце, которое бабушка особенно любила, вишня. Под белой черешней всегда насыпали стог сена. Я прыгала с ветки в этот стог. Небольшой по местным меркам огород – картошка, трава. Зато целая «стена» кизиловых кустов. Бабушка не любила готовить простую каждодневную еду. Зато варенья и компоты могла закручивать сотнями банок. Кизиловое варенье мы с ней любили больше всего. И персиковый компот.
Банки сушились на заборе. Машинка для закрутки была самой ценной вещью на кухне. Песок – так называли сахар – мерился мешками. За пенку от варенья можно было отдать жизнь.
Моя кровать – высокая, с фигурной железной спинкой – стояла у той стены, где печка. Бабушка стелила на сетку два матраса, перину, несколько подушек и огромное тяжелое одеяло. Я проваливалась в кровать, с которой невозможно было встать. Хотелось спать, спать, спать... Бабушка работала за секретером. Не признавала письменный стол, хотя он у нее тоже был – вечно заваленный бумагами, ни одну из которых нельзя было выбросить. Самые «важные» тексты бабушка писала на улице в самых неподходящих местах – на разделочном столе, где обычно ощипывали и потрошили кур. На подставке рядом с курятником, где стояли миски с комбикормом...
В деревянном туалете висел портрет Юрия Антонова. А прямо за туалетом пышно цвел розарий. Розы – огромные, на толстых стеблях с мощными шипами, невероятной красоты, нигде не приживались, только там. Ничего не могу с собой поделать – запах роз ассоциируется с запахом компоста.
Дед связал мне персональный веник, которым я мела по утрам двор. Еще я гладила постельное белье в зимней кухне, носила воду, убирала в доме, кормила курей, кошек, которых было штук десять, и старую собаку. Она мучилась кошмарами, по ночам отгоняя лаем одной ей ведомых призраков.
