Джоанн Харрис - Леденцовые туфельки
— Что она сказала? — нахмурился Тьерри. Я с улыбкой пояснила:
— Она говорит, что это звучит весьма заманчиво.
Меня вдруг охватило горячее чувство нежности, благодарности Тьерри — за его вечное желание помочь, за его энтузиазм и доброжелательность. Я знаю, он считает, что с Розетт трудно найти общий язык — об этом свидетельствует и ее мрачное молчание, и нежелание улыбаться, — тем более ценны бесконечные попытки Тьерри все же наладить с ней отношения.
Поднявшись наверх, я сняла пропахший шоколадом фартук и надела свое любимое платье из красной шерстяной фланели. Красного я не ношу уже несколько лет, но нужно же хоть как-то обороняться против этого холодного ноябрьского ветра! Кроме того, подумала я, на мне ведь еще и пальто будет. Я запихнула Розетт в куртку-анорак, натянула ей на руки перчатки (их она почему-то терпеть не может), и мы втроем поехали на метро в Люксембургский сад.
Это так занятно — по-прежнему оставаться туристкой в том городе, где родилась. Но Тьерри считает меня иностранкой; он с таким восторгом показывает мне свой мир, что я не могу его разочаровать. Сады сегодня такие хрусткие, яркие, земля покрыта похожими на мокрую гальку пятнышками — это солнечные зайчики играют на пестрой листве. Розетт страшно нравятся опавшие листья, она то и дело с восторгом поддает их ногой, и они вздымаются великолепными разноцветными осенними радугами. А искусственное маленькое озерцо она просто обожает и, затаив от восторга дыхание, наблюдает за игрушечными суденышками.
— Розетт, скажи «кораблик», — просит ее Тьерри.
— Бам, — говорит она, глядя на него в упор своими кошачьими глазищами.
— Нет, Розетт, это называется «кораблик», — говорит он. — Ну же, давай, ты вполне можешь сказать «кораблик».
— Бам, — говорит Розетт и с помощью пальцев показывает: «обезьянка».
— Ну все, довольно.
Я улыбаюсь дочке, но сердце у меня в груди так и колотится. Она сегодня была такой милой, так хорошо себя вела, бегала вокруг в своем желто-зеленом анораке и красной шапочке, похожая на ожившую елочную игрушку, и время от времени кричала — «бам-бам-бам!» — словно расстреливая невидимых врагов, при этом она не смеялась (она вообще редко смеется), а была как-то свирепо сосредоточена, даже нижнюю губу выпятила, а брови сурово сдвинула, словно ее веселая беготня — это вызов, которым отнюдь не стоит легкомысленно пренебрегать.
Но сейчас в воздухе явственно повеяло опасностью. Ветер переменился; краем глаза я замечаю легкое золотистое свечение и понимаю: да, пора…
— Ладно, теперь по мороженому, и все, — говорит Тьерри.
Суденышко совершает головокружительный поворот под прямым углом, почти ложась на правый борт, и устремляется к середине озерца. Розетт озорно смотрит на меня.
— Не надо, Розетт.
Суденышко подскакивает, резко разворачивается и теперь несется в сторону лотка с мороженым.
— Хорошо, но только по одному.
Мы целовались, пока Розетт на берегу доедала свое мороженое; от Тьерри исходило тепло и слабый запах табака — так обычно пахнут отцы, а его руки, заключенные в рукава элегантного кашемирового пальто, походили на лапы медведя. Он прижимал меня к себе своими огромными лапищами, и я чувствовала, что на мне под осенним пальто слишком тонкое красное платье.
Это были хорошие поцелуи; они начались с моих холодных пальцев, затем умело, без спешки добрались до моей шеи и наконец достигли губ; и под ними я понемногу согревалась, точно у жаркого костра, оттаивала душой, которую уже успел заморозить этот ледяной ветер, а он все повторял: «Я люблю тебя, я люблю тебя» (он часто это говорит мне), но еле слышно, чуть задыхаясь, точно нетерпеливый ребенок, слишком торопящийся спасти свою душу.
Он, должно быть, заметил выражение моего лица и спросил, тут же опять становясь серьезным:
— В чем дело?
Как рассказать ему? Как объяснить? Он смотрел на меня с такой искренностью, с таким неожиданным вниманием, и его голубые глаза слезились на ветру. И он выглядел таким бесхитростным, таким обыкновенным — неспособным, несмотря на принадлежность к сложному миру бизнеса, понять, как мы его обманываем.
Что же он видит в Янне Шарбонно? Сколько раз я старалась это понять. И что он мог бы увидеть в Вианн Роше? Неужели с недоверием воспринял бы ее нешаблонное, чуждое условностям поведение? Неужели презрительно фыркнул бы, узнал о ее верованиях? Неужели осудил бы ее предпочтения? Или, может, пришел бы в ужас, узнав, как она ему лгала?
Он медленно перецеловал кончики моих пальцев, по одному поднося их к губам, и вдруг улыбнулся.
— У тебя вкус шоколада.
Но тот ветер по-прежнему выл у меня в ушах, и деревья вокруг качались и шелестели, усиливая его вой, делая его оглушительным, точно грохот океанских волн, точно струи тропического ливня в сезон дождей. Ветер подбрасывал к небесам конфетти опавших листьев и дышал на меня запахами той реки, той зимы, тех ветров.
И тут в голове мелькнула странная мысль…
«Что, если рассказать Тьерри правду? Что, если рассказать ему все?»
И стать для него понятной, любимой, понятой. У меня перехватило дыхание…
«Ах, если б осмелиться…»
Этот ветер делает с людьми странные вещи: он крутит их, вертит, заставляет танцевать. В один миг он превратил Тьерри в мальчишку с взъерошенными волосами и ясными глазами, полного надежд. Да, подобные искушения этому ветру подвластны, он может соблазнить человека, внушить ему дикие мысли и еще более дикие мечты. Но в ушах у меня постоянно звучало то предупреждение — даже в эти мгновения я понимала, что Тьерри Ле Трессе, несмотря на все свое тепло и всю свою любовь, никогда не сможет соперничать с тем ветром.
— Я не хочу терять свой магазин, — сказала я ему (а может, тому ветру). — Мне необходимо его сохранить. Мне необходимо, чтобы он стал моим.
Тьерри рассмеялся.
— И всего-то? В таком случае выходи за меня, Янна. И у тебя будет сколько угодно магазинов и кафе-шоколадниц, сколько угодно шоколада. И у тебя самой всегда будет вкус и запах шоколада. Ты просто насквозь им пропахнешь — да и я тоже…
Его слова все-таки заставили меня рассмеяться. И Тьерри, схватив меня за руки, стал кружиться со мной по сухому гравию, и Розетт так хохотала, что даже икать начала.
Возможно, именно поэтому я и сказала то, что сказала; мгновенный, опасный порыв, вой ветра в ушах, волосы, брошенные мне в лицо, и Тьерри, готовый отдать мне все, что у него есть за душой, почти испуганно шепчущий, уткнувшись мне в волосы: «Я люблю тебя, Янна!»
«Он боится потерять меня», — вдруг подумала я и тогда решилась все-таки сказать ему те слова, хоть и понимала, что теперь пути назад уже не будет; и я сказала со слезами на глазах и мокрым, красным из-за леденящего ветра носом:
— Хорошо. Только пусть все будет тихо…
Он даже глаза вытаращил от неожиданности.
— Ты уверена? — задыхаясь, спросил он. — Я думал, ты захочешь… ну, сама знаешь… Он улыбнулся. — Подвенечное платье. Церковь. И чтобы хор пел. И кругом подружки невесты, и звон колоколов — в общем, все такое.
Я покачала головой.
— Нет, никакой свадебной шумихи, — сказала я.
Он снова поцеловал меня.
— Хорошо, никакой, раз ты сказала «да».
И на мгновение мне стало так хорошо! Я наконец держала в руках свою маленькую чудесную мечту. Тьерри — хороший человек, думала я. Человек с корнями, человек с принципами.
«И с деньгами, Вианн, не забывай об этом», — раздался у меня в ушах чей-то злорадный голос, но голос этот звучал довольно слабо и становился все слабее по мере того, как я отдавалась своей маленькой чудесной мечте. «Да будь она проклята, — думала я, — будь проклят этот ветер! На этот раз ему нас прочь не унести!»
ГЛАВА 7
9 ноября, пятница
Сегодня я опять поссорилась с Сюзи. Не знаю, почему мы так часто ссоримся, я хочу с ней дружить, но чем больше я стараюсь, тем это труднее. На этот раз она прицепилась к моим волосам. Еще новости! Она считает, что мне надо их выпрямить!
Я спросила зачем.
Но Сюзанна только плечами пожала. Мы с ней одни остались в библиотеке во время большой перемены — остальные пошли в магазин покупать сладости, — а я надеялась списать задание по географии, но раз Сюзи захотелось поговорить, остановить ее совершенно невозможно.
— Странно они как-то выглядят, — пояснила она. — Как у африканки.
Мне было безразлично, как выглядят мои волосы, о чем я ей и сообщила.
Сюзи тут же презрительно вытянула губы трубкой — она всегда так делает, если ей кто-то перечит, — и вкрадчивым тоном спросила:
— Но… твой отец ведь, по-моему, чернокожим не был? Или все-таки был?
Я покачала головой, чувствуя себя лгуньей. Сюзанна считает, что мой отец умер. Но насколько я знаю, он вполне мог быть и чернокожим. Как вполне мог быть и пиратом, и серийным убийцей, и королем…