Шандор Тот - Как дела, молодой человек?

Я ее проводил. У входа в магазин она сделала рукой прощальный жест, куда более ласковый, чем когда бы то ни было, и я очень хорошо знал, что это значит.

■

Я пустился бегом, это меня успокаивало. Мне предстоял еще один разговор, На который я решился с величайшим усилием и отступать не хотел.

Быстро оправив воротничок рубашки, я постучал. Тишина. Тогда я нажал на ручку двери, она легко подалась, и я вошел. Дверь комнаты, куда в последний раз так приветливо пригласила меня Зизи, была распахнута настежь. В плотной дымовой завесе взад и вперед расхаживал Фараон. В полумраке комнаты нельзя было разглядеть его лица, но фигура казалась совсем чужой — никогда, даже летом, я не видел Фараона с расстегнутым воротом.

Увидев меня, он махнул рукой, и я поклонился.

— Приветствую, Андриш! — неестественно громко, с каким-то надрывом произнес Фараон. — Заходи... садись... Сегодня ничем угостить не могу.

Он возвестил это так театрально, словно цитировал «Трагедию человека»: «Борись, человек, и верь», но глаза у него были такие же тревожные и с красными прожилками, как у папы в Зугло. Он, без сомнения, пил, и я невольно покосился на столик: там стояла бутылка ликера и одна-единственная рюмка. Фараон заметил мой взгляд.

— Это не для тебя, напиток слишком крепкий, — сказал он недовольно и с явным намерением осадить, словно я напрашивался на выпивку.

— Мама сказала... — начал я, но он не дал мне договорить.

— Да. Я долго разговаривал с твоей матерью, — сказал он торжественно, но я видел, что ему трудновато собраться с мыслями. — У вас, — подчеркнул он хрипло, — в скором времени все наладится. Ты тоже так полагаешь?

— Не знаю, — сказал я неуверенно. А в действительности просто не знал, стоит ли принимать его сейчас всерьез — ведь он пьян.

Он неподвижно смотрел перед собой, потом пристально взглянул мне в лицо и быстро вышел из комнаты. Минуты через две он вернулся — с лица его исчез маслянистый блеск, редкие волосинки были тщательно приглажены, глаза стали строгими, как обычно.

— Твоя мать спрашивала мое мнение. И просила совета. Вмешиваться в такие дела неудобно. Я не знаю, каковы отношения между ними, — он смотрел на меня вопросительно, и моя недоверчивость вдруг испарилась, мне даже в голову не пришло, что я должен хранить тайну. Какое-то чувство подсказывало, что так даже будет лучше.

— Сейчас им плохо обоим, — сказал я. — Одинаково.

— Одинаково?

— Да.

— Это и есть главное! — сказал он категорично. Сперва я подумал, что в нем говорят пары алкоголя, но потом понял. — А в чем, по-твоему, дело? — спросил он более дружелюбно.

Я долго молчал, не желая отвечать, но потом смекнул, что мама, наверное, много чего наговорила... Фараон терпеливо ждал.

— Им трудно, — сказал я наконец. — Они не находят нужных слов.

Глаза у Фараона сверкнули.

— Мать тревожится о тебе. Она утверждает, что ты говоришь вещи, которые... тебе просто приснились... Одним словом...

— Ничего мне не приснилось. Все правда. Но сами они не умеют этого высказывать!

Я говорил очень решительно. И знал — за спиной у меня дребезжал телефон и велись оживленные переговоры. Дело ясное: Кати звонила папе. Старики дико растроганы и считают меня арбитражной комиссией.

Фараон тарашил на меня глаза, как на победителя Олимпийских игр.

— Странный ты парень. Зачем ты взял на себя вину Перцела?

И это уже известно. Что за мания трепа? Начиная с Чабаи и кончая Живодером, никто не способен держать язык за зубами.

— Весь класс обозвали сборищем трусов, — сказал я, пожимая плечами.

— Понимаю, — сказал Фараон, и глаза его влажно заблестели. — Я преподаю уже двадцать лет, и не раз мне казалось, что ребята механически затверживают то, чему я их учу: коллектив, справедливость, самопознание... Но порой я бываю счастлив...

Он не договорил, чем счастлив: женщина, убиравшая в квартире, просунула голову в дверь и объявила, что господин учитель помрет от дыма.

— Не беда, — очень логично заметил Фараон и закурил. — Разумеется, — сказал он, как бы продолжая прерванную мысль, — у твоей матери причин для беспокойства достаточно. Вот хотя бы из-за коррупции...

Я чуть не взвился. Из горла у меня уже рвался крик, но я лишь рот разевал, как рыба. Узнай об этом папа, он бы не только стулом грохнул об пол!

— Мама вечно боится! — вырвалось наконец у меня в сердцах. — Есть ли коррупция, нет ли ее, она все равно боится. Только зря она так. Папа напишет заявление, несмотря ни на что. Там ведь форменное разложение, вор на воре, и каждый норовит урвать у государства! Не беспокойтесь, он подаст заявление! — с жаром уверил я.

Я встал, готовый кинуться со всех ног.

— Вполне естественно, — сухо сказал Фараон, глядя на меня странно-холодным взглядом. А я вдруг на себя обозлился. Какого черта я тут распинаюсь! Тайна у Фараона все равно что в могиле, но он уже раскусил, что я тоже боюсь.

Тут Фараон подтвердил, что ему все известно.

— Отец еще не вернулся из Зугло?

— Нет.

— Мне хотелось бы тебя успокоить, Андраш, — сказал он серьезно, подошел и погладил меня по голове. — Мне кажется, они найдут общий язык... — Взволнованный, он умолк и развел руками.

Я наклонил уже голову для прощального поклона, но напоследок все же выдавил из себя:

— Вы... нездоровы, господин учитель?

— Нездоров? Кто тебе сказал?

— Никто. Просто...

— Я плохо выгляжу, правда? — Он немного подумал, потом, отведя взгляд в сторону, с напускным оживлением спросил: — Значит, ты уже слышал о том, что у нас произошло?

Я не ответил и проглотил подкативший к горлу комок. До последней минуты я пытался не верить болтовне Живодера, но сейчас уже не оставалось сомнений, что каждое его слово правда.

— Ты ничего не слыхал? — тихо, с легкой запинкой, спросил Фараон, глядя на меня с мучительным волнением.

— Нет, — солгал я. Раз надо, приходится лгать.

— Ну, все равно. Еще услышишь. Итак... в скором времени... я разведусь со своей женой. Тебе скажут об этом, не беспокойся. Здесь я преподаю уже десять лет. Добрых несколько тысяч людей знают меня в этом районе... Я попал в глупейшее положение... Ребята, конечно, будут потешаться... — Он намеренно себя растравлял, и голос его прерывался. А я просто рассвирепел: неужто Фараон всерьез думает, что до этого над ним не потешались?

— Ребята не... ребята будут молчать... все до единого, — пробормотал я.

— Какое-то время в школе меня не будет, — сказал он несколько суше. — Не подводите меня пока... Ну что ж... до свиданья, Андраш. Заходи, — и он протянул руку.

Не помню, как я оказался на лестнице. А там уж как следует выругался. Кормят всякой тухлятиной. А ты переваривай, если сможешь!

■

Вечера длинные, время тянется, как резина. Пойти пошататься и то нельзя — обидятся дома. Женщины! Часы тикают так, что гремит в ушах, с минуты на минуту ждешь истерики — того и гляди, вскинутся, как вспугнутые птицы.

Пытался позаниматься, но в голову ничего не лезет. От класса я как-то отстал, а на математике так дергался, что даже пример до конца не списал. Хорошо бы как-нибудь улизнуть, но поздно. Все же я сунул под мышку тетрадь и вышел в проходную комнату. Мама, лежа на диване, читала. С тех пор как папы нет дома, у нее масса свободного времени.

Кати в папином кабинете занималась «вокалом», с раздражающим однообразием повторяя одни и те же два такта.

Неожиданно с адским грохотом она распахнула дверь, окинула нас мрачным взглядом и снова пошла вытягивать свои такты — угрюмо, сердито, чтоб аудитория знала, какое важное, трудное и совершенно дурацкое задание она получила.

— До, ми, соль, ля, соль, ми, до, — неслось по дому дрожащее тремоло. Мама тоже дошла до белого каления, и тогда я решил прервать представление:

— Перестань визжать!

— Я не визжу, а упражняюсь!

— Упражняйся в кухне или... где хочешь. Только не здесь! — С мамой не имело смысла спорить, наш жаворонок тут же вылетел в кухню и притих.

Стояла мертвая тишина. Мама потянулась и, вставая, захлопнула книгу.

— Который час?

— Семь, — сказал я. — Пойду к Чабаи.

— Так поздно?

— Я не понимаю примера.

— А почему не слушаешь на уроках? Что еще за новости! В семь часев вечера...

— Если ты объяснишь, я не пойду! Чему равно 5х2—Зх? Давай!

— Ах, бессовестный! Никуда ты не пойдешь! — слезливо крикнула мама.

Я пожал плечами. Мне-то ведь безразлично. Я вернулся в свою комнату, поставил локти на стол и склонился над тетрадкой. Ну и не решу примеры. Велика важность!

Не успел я еще успокоиться, как дверь неожиданно отворилась, с пятнами на лице появилась мама и остановилась на пороге, как гостья, теребя в руках платочек. Я приготовился к самому худшему... Это было совсем необычно.

— Андриш... Андриш... — сказала она, — можешь идти к Чабаи! — Это звучало так, будто перекрестным допросом подсудимого приперли к стенке и он вынужден во всем признаться. Хотел бы я знать, к чему столько треска?